На берегу, между рыночными ларьками, кишела пестрая толпа. Толстые хозяйки рядились о цене с еще более толстыми торговками. Чуть поодаль студенты в суконных мундирах и профессора в черных шелковых шапочках рылись в книгах, в беспорядке разложенных букинистами прямо на мостовой. Хватало тут и простого люда. С давних пор в семьях скудного достатка укоренился обычай в свободные минуты приводить детишек к Даугаве. Здесь всегда было чему подивиться, начиная от заморских парусников и кончая свадебными кортежами, которые после церемонии венчания в одной из городских церквей обычно проезжали вдоль берега реки. Одним словом, вокруг царило обычное воскресное оживление, такое знакомое и близкое Дине.
И все же что-то переменилось. Поначалу девушке казалось, что она просто отвыкла от Риги — вдалеке, за границей, родные места всегда представлялись более милыми сердцу, более красивыми и веселыми. А сейчас все окружающее почему-то воспринималось как театральный спектакль, где актеры механически исполняют свои заигранные роли, скандируют давно опостылевшие слова. Однако вскоре Дина почувствовала, что это яркое зрелище таит в себе огромное напряжение. Достаточно было перенести свой взор вдаль, как заметными становились признаки надвигающейся бури. Многие заводские трубы уже не изрыгали в небо облака черного дыма. Остальные робко курились, словно в предчувствии забастовки, которая в любую минуту может оборвать дыхание фабрики. Возле берега торчала германская канонерка «Гогенцоллерн». Придя с «визитом дружбы», она так и осталась в Риге, готовая при первом сигнале опасности вывезти подданных кайзера Вильгельма из угрожавшего мятежом города.
Дина взглянула на железнодорожный мост, и в ее памяти невольно возникли события страшного дня тринадцатого января…
В тот день мадам Герке велела отнести одной заказчице шляпу. Дина еще сейчас хорошо помнила — лиловую, с золотой парчовой лентой и черным страусовым пером. На Дине было тоненькое демисезонное пальтишко, и она бежала, чтобы не замерзнуть. За углом девушка увидела шествие. У людей были взволнованные лица, слышались гневные возгласы. Впервые она видела, как реют алые, словно пламя пожара, знамена. Минувшим воскресеньем в Петербурге расстреляли мирную демонстрацию, направлявшуюся к царскому дворцу с петицией. Сотни убитых, не счесть раненых…
Зажатая со всех сторон толпой, Дина с трудом продвигалась вперед. Вдруг раздались залпы — один, другой, третий. Повсюду кровь, скорчившиеся тела, стоны раненых, проклятия, плач. И Дина тоже что-то кричала и плакала. Ее схватил жандарм и стал бить, она укусила его за руку. Оказавшийся рядом человек размозжил ему голову. Да, в тот день Дина состарилась на десять лет, да и поумнела на столько же.
Поговорить с братом не удавалось — после январских волнений в политехникуме Фауста разыскивала полиция, и он, даже не попрощавшись, уехал в Льеж продолжать там занятия на химическом факультете.
Дина надеялась, что старый друг детства Робис поможет ей разобраться в мучивших ее вопросах, — он всегда был верным товарищем, перед ним можно было открыть душу. Но оказалось, что он и Фауст словно сговорились всю жизнь смотреть на нее, как на маленькую девочку, которую надо беречь от всяких сквозняков. Дина понимала, что Робис желает ей добра, и все же это причиняло боль и даже обиду… Ну ничего, дорогу в подполье она нашла и без их помощи.
И вот она очутилась в Бельгии, куда мадам Герке отправила ее изучать заграничные моды, познакомилась с Эрнестом, часами обучалась стрельбе в развалинах Льежской крепости, вместе с товарищами ходила по оружейным заводам.
И теперь по Риге шагала уже не молоденькая швея Дина Пурмалис, а товарищ Дайна, такая же, как Эрнест, носивший подпольную кличку «Атаман», как Робис, как многие другие, которые еще недавно представлялись девушке чуть ли не сказочными героями…
К действительности Дину вернула знакомая фигура, шагавшая по понтонному мосту. Это не мог быть никто иной, кроме Грома. Старый, верный товарищ, который так часто приходил к брату.
Дине пришлось догонять его бегом. Забежав вперед, она заглянула в лицо торопливо шагавшему мужчине. Ну конечно, из-под козырька фуражки, сквозь стекла очков на нее взглянули серые глаза Грома. Пухлые губы растянулись в радостную улыбку, приоткрыв, по меньшей мере, восемь блестящих металлических зубов, которые были вставлены взамен выбитых в тайной полиции. Каким бы тяжелым ни бывало его положение, какие бы опасности ему ни угрожали, этот человек никогда не терял бодрости и чувства юмора. Он спокойно ухмылялся, когда мастер ругал его и грозился выгнать с работы, с улыбкой шел навстречу цепи городовых. Рассказывали, что Гром улыбался, когда его в «музее» допрашивал Регус. Это так взбесило начальника тайной полиции, что тот ударил ему рукояткой револьвера по зубам.
— Дина, девочка, как я рад тебя видеть! Ну, как там, в этой Европе? Где Фауст? Когда приедет Атаман?
— Новости хорошие, — ответила Дина. — Атаман уже в Риге, а брат придумал новую бомбу.
— Новую бомбу, говоришь?! Эх, да что там… — Гром вдруг посерьезнел, пропали складки и ямки на щеках, разгладились морщинки в углах глаз. — Чтобы покончить с этими мерзавцами, нескольких бомб не хватит, — проговорил он. — Ну, пошли со мной, я тороплюсь на верфь «Аугсбург», тут, на Балластной дамбе, надо нам с Лихачом встретиться. — И он подхватил Динин чемодан.
Вскоре они дошли до судоверфи. Несмотря на воскресенье, работа шла, как и в будний день. Рабочие старались подработать лишнюю копейку, чтобы после недавней забастовки залатать прорехи в своем бюджете. Кто знает, может, вскоре снова придется останавливать работу? Наклепывали заплату на ржавый корпус вытащенного на берег парохода. Вокруг стоял грохот от молотков, гудели паяльные лампы, охали кузнечные мехи. Виднелся люд и в плавучем доке, где стояло судно без мачт и надстроек.
— Шабашим, пора и перекурить, — сказал, завидев Грома, парень и по стенке дока перебрался на берег.
— Привет, Матрос! Лихач не появлялся?
Рабочий, которого Гром назвал Матросом, отрицательно покачал головой, потом вытащил кисет и предложил отведать самосада — больно уж крепкий да душистый удался.
Гром набил свою глиняную трубку, первый клуб дыма пустил не затягиваясь, второй глубоко вдохнул и выпустил через нос.
— Вот это я понимаю! Старик Рутенберг позеленел бы от зависти, угости ты его таким!
— Я этих чертовых фабрикантов вот чем угощу! — проворчал Матрос и тряхнул стиснутым кулаком.
— Что верно, то верно! — согласился Гром. — Сегодня хозяин «Униона» уже получил угощение.
Матрос вынул изо рта самокрутку и в недоумении поглядел на Грома.
— То есть как? Вы ведь только вчера кончили бастовать.
— Так эти негодяи только того и дожидались! — Гром в сердцах так задымил, что голова его исчезла в синеватом облаке. — Приходим сегодня на работу, как уж заведено в воскресенье. На воротах объявление. Дай, думаю, прочту, не зря в волостную школу бегал. Два раза прочитал, три раза прочитал — все то же самое выходит. Уволено полтораста рабочих, все из забастовочного комитета, и даже такие, кто хоть раз мастеру кукиш показали. Через полчаса народ всю улицу запрудил. Далеко ли от Гризиня и Чиекуркална до «Униона»? Даже жены с детишками прибежали. Все разозлились, орут, кулаками грозят. Ребята, кто похрабрее, уже мостовую разбирают, да и камнями по окнам. Разобрало народ так, что слово скажи — и все пойдут! Хоть на губернаторский дворец, хоть на немецкий дом рыцарей, даже на полицейскую префектуру. Вдруг вижу — казаки скачут! Со стороны Александровской летят черной тучей. Братва попробовала их у Воздушного моста придержать, да не додумала баррикаду устроить. Народ врассыпную, а иные прямо на казаков. Такой бойни, как на Карловой улице, не было, а все же десятка полтора человек осталось лежать на мостовой. Сколько им удалось арестовать — не посчитал. Только из революционеров никто им не достался — нас другие прикрыли, силой заставляли убегать. Понимаете, что это значит? Это значит, что народ нас, партийных, считает своей артиллерией, а пушки ведь никак нельзя сдавать неприятелю…
Гром погрузился в раздумье. Да, назрело время вооружить массы. Сегодня он увидел, что без оружия ничего не добиться — силе должно противопоставить силу. Но разве это исключало другие формы борьбы, разве из-за этого можно было забросить агитацию, разъяснительную работу? Побеждает лишь тот, кто убежден в своей правоте, знает, за что он идет в бой. Правильно поступили, решив организовать в Верманском парке митинг протеста.
— Ну, а теперь к делу, — снова заговорил Гром. — Надо ковать железо, пока горячо. Сразу после полудня в Верманском будет большой митинг. Всех боевиков в охранение! Твои разместятся возле самой эстрады.
