Сейчас он сидел молча рядом с нею и, чтоб не терять даром времени, набивал табаком гильзы, орудуя маленькой медной трубкой и длинной деревянной палочкой.
Неожиданно заговорил Вайль:
– Вы хотите послушать меня, Симон Зусьевич? Так я вам скажу. Что ваша мамочка будет иметь перед глазами здесь, на вашей Спиридоновской улице? Чахоточный садик и пискатых детей? Фе! Ей нужно снять дорогой номер в «Лондонской гостинице» на Николаевском бульваре, с душем, бидэ и видом на море, рядом с дворцом командующего войсками графа Мусина-Пушкина. И еще большой вопрос, для кого это будет честь – для бабушки Ханны или для командующего войсками!
Поднялся шум. Заговорили все враз, перекрикивая друг друга. Даже глухой трагик Лорин-Левиди, осведомившись у соседей, о чем идет речь, повернул к дедушке черно-рыжий стог своей головы и тем же хорошо поставленным загробным голосом, каким он произносил свою знаменитую реплику: «Наука бессильна», – отчеканил:
– Подруга дней моих суровых, голубка дряхлая
моя…
Напрасно дедушка пытался утихомирить их. Доносились только отдельные слова его:
– …и сказал рабби Иегуда… горе тому, кто говорит дереву: «Встань»…
Никто его не слушал. Все против него! Даже корректный ефрейтор Давид сказал:
– И,ради этого нас отпустили с маневров в Царском
Селе…
А дядя Филипп, услышав про рабби Иегуду, отчетливо произнес:
– А мушль-кабак! [1]
Дедушка прикрыл глаза и провел рукой по лбу с выражением бессилия. Жалость и гнев накатились на меня. Я выбежал из своего угла и дико завизжал. Все замолчали и посмотрели на меня. А я топал ногами и кричал:
– Не смейте обижать дедушку! Не трогайте моего дедушку!
Уже прошло три дня, а я все еще ничего не узнал о подвиге прадедушки Зуси.
– Что ты, значит, так ее дрефишь? – сказал Володя презрительно, когда мы собрались под большим каштаном.
– Я ее совсем не дрефлю! – горячо уверял я. – Просто целый день у нее народ, невозможно подойти.
– Бреши побольше! Все вы там ее дрефите.
И вправду: бесстрашный боец за справедливость, гроза почтовых чиновников и ночных сторожей – мой папа, оба гвардейца, степенный Давид и бравый Самуил, и даже отчужденный скептический бонвиван и игрок Филипп превратились в испуганных мальчишек, которыми прабабушка Ханна, маленькая сухонькая старушка в парике, помыкала как хотела.
Однажды у ворот остановился щегольской выезд. Оттуда вышел тучный старик в сюртуке с шелковыми отворотами, с цилиндром на голове. У него были выпуклые глаза и роскошная черная борода завитками, сквозь которую краснели сочные губы лакомки. Вьющаяся борода клином и волоокость делали его похожим на ассирийцев, как они изображались на древних барельефах рядом со своими быками.
Это был казенный раввин Крепе. Почетному гостю предложили чай. Раввин вежливо полюбовался крепким настоем и сказал, что такой восхитительный напиток следует пить с сахаром вприкуску, дабы не лишить себя наслаждения его ароматом.
Вскоре у кресла прабабушки завязался богословский спор между раввином Крепсом и дедушкой Симоном. Они обрушивали друг на друга глыбы цитат из Галахи, Гемары, Вавилонского и Палестинского талмудов.
В конце концов казенный раввин отер вспотевшее лицо платком и сказал, обращаясь к прабабушке:
– Нет в городе более ученого еврея, чем ваш сын, мадам. Это он, а не я, должен занимать место казенного раввина. Но поскольку это место уже занято мной, то я предлагаю реб-Симону стать моим помощником. Имейте в виду, что нас иногда вызывает к себе сам господин градоначальник граф Шувалов для разрешения тонких вопросов, возникающих среди населения в связи с делами о разводах, банкротствах и распределении мест на городских рынках. И тут ученость реб-Симона будет очень к месту.
Прабабушка расцвела от гордости. Она вопросительно посмотрела на сына.
Он нахмурился, подумал и сказал:
– Род Наси назначил судьей невежду. И сказал Наси рабби Иегуда: «Стань возле судьи и подсказывай ему». Тот стал и подсказывал. Но судья не мог повторить. И сказал рабби Иегуда: «Какая польза говорить безмолвному камню: «Пробудись»? Научится ли камень чему-нибудь? Вот судья, который увешан золотом и убран серебром. Но духа в нем нет никакого». Так, мосье Крепе, сказано в талмуде Вавилонском, в трактате «Синедрион», в главе первой «О тяжбах гражданских».
Казенный раввин Крепе был человек светский. Он притворился, что не понял намека. Допив чай, он поставил стакан вверх донышком и положил на него оставшийся кусочек сахара в знак того, что больше не хочет чаю. Потом поцеловал прабабушке руку и удалился, увесисто ступая, квадратный, клинобородый, похожий одновременно на ассирийца и на его быка.
Однажды к прабабушке прорвался адвентист седьмого дня Нема Нагубник. Но прежде чем он открыл рот, дедушка Симон взял его за предплечье и, сильно сдавив, вывел адвентиста из комнаты. Очевидно, какая-то частица отцовской крепости передалась дедушке Симону.
Приходили родственники со стороны мамы. Яблоники, Ярославские, Столяровы, троюродные братья, внучатые племянницы, оторвавшиеся семейные ветви, всплывавшие только в дни похорон и свадеб.
Пришел среди них легендарный Евстафий Зильберман, вернувшийся недавно из Индии, всесветный бродяга, метавшийся, подобно сказочному Вениамину Третьему, по всему миру в поисках счастливой страны. Прибыв в Тимбукту, в Харбин, в Тристан-да-Кунью, все равно куда, Евстафий немедленно разворачивал там производство черного медового пряника с орехами, известного под маркой «Лейках». Это давало ему возможность существовать в то время, пока он исследовал край в поисках счастья.
Скиталец оказался низеньким толстяком на куцых ножках, с кроткой и вежливой улыбкой на щекастом лице.
– Ну что, Евстафий, жизнь в Индии тоже не сахар? – спросила прабабушка, снисходительно улыбаясь.
Безумие блеснуло в маленьких глазках Зильбермана. Он наклонился к прабабушке и сказал страстным шепотом:
– Есть Ледовитый океан. И есть на том океане полуостров Таймыр. И живет на том полуострове племя эскиненцев. И говорят, что они не знают болезней, ни зависти, ни измен, ни мордобоя.
Прабабушка подняла голову:
– А смерть они знают?
Путешественник с сожалением развел руками. Так далеко он не заходил в своих исканиях.
Внуков и невесток прабабушка не считала достойными для себя собеседниками. Сына она ставила так высоко, что стеснялась при нем пускаться в длинные рассуждения, боясь показаться глупой. И вышло так, что ни с кем она так много не разговаривала, как со мной. Может быть, она просто думала вслух, не опасаясь, что я ее пойму, как иногда поверяют свои сокровенные мысли кошке. Постепенно, на удивление всей семье, эта властная и нетерпимая старуха привязалась ко мне. «Птичка» – называла она меня. Однако выведать у нее что-нибудь о героическом подвиге прадедушки Зуси мне пока не удавалось.
– Чем тут гордиться? Силу имеет каждый бугай, – с неудовольствием говорила она. – Разве тебе не хотелось бы, Птичка, стать таким талмуд-хухемом [2], как твой дед?
Прабабушка не понимала, что меня с одинаковой силой влекли к себе и божественная ученость дедушки Симона, и богатырские мышцы прадедушки Зуси.
Этот разговор происходил в то время, когда дедушка, как и каждое утро, вышел на террасу молиться. Он накинул на себя ритуальную полосатую мантию, а ко лбу и к обнаженной левой руке приторочил маленькие кожаные кубики со священными текстами. Предполагалось, что священные слова через сердце и мозг впитываются в самую душу молящегося. Стоя в углу лицом к востоку, дедушка мерно раскачивался и однообразным распевом невнятно проборматывал молитвы. Солнце, подымаясь над садом, окружало дедушку сияющим ореолом.
Прабабушка смотрела на сына с обожанием и со скорбью. Я сидел у изножья ее кровати. Губы прабабушки беззвучно шевелились. Женщинам молиться не положено, и поэтому она произносила слова молитв в уме. Так она мысленно проговорила весь набор утренних молитв, за исключением той, в которой молящийся возносит богу благодарность за то, что он не создал его женщиной.
А скорбь прабабушки происходила оттого, что никто из ее четырех внуков не молился. Они покорно исполняли малейшие прихоти ее. Но никто из них – ни мой веселый бурный отец, ни кутила Филипп, ни оба гвардейца – не хотел выполнять странные обряды, установленные древним пастушеским племенем в жарких азиатских пустынях.
– Сын мой, – сказала прабабушка, когда дедушка Симон снял с себя вооружение верующего и упрятал его в бархатный мешочек. – Сын мой, ты ученый человек. Но, мыслится мне, ты иногда забываешь, что ты старший в роде. Твои сыновья распустились. Вспомни, что ты глава семьи.
Дедушка Симон огладил свою бороду, как всегда в минуту раздумья, и ответил:
– В Книге Судей сказано: «И обратились деревья к масличному дереву и сказали ему: «Царствуй над нами». И ответила им Маслина: «Не брошу я забот о моем масле, приятном людям и богу, ради того, чтобы надеть на себя корону».
