Перед нашим домом широченный голубой луг. Каждый день на него опускается самолет.
Я радостно вдыхаю запах цветов и полыни, к нему примешивается запах меда. Иногда накатываются волны густого тепла, точно кто–то порой открывает дверь невидимой жарко натопленной бани. Много на лугу всяких веселых трав. На белых цветах, особенно пахнущих медом, сидят охмелевшие бриллиантовые жуки. На красных — бабочки, хлопающие желтыми крыльями. На фиолетовых — свекольного цвета мотыльки.
Я прибегаю на этот луг, ныряю, как в воду, в его пахучие травы, и они укрывают меня. Лежу на спине и смотрю в небо. Кивают, будто здороваются, колокольчики и васильки. Они кажутся большущими, величиной прямо с дерево, а усатые жучки и паучки похожи на сказочных чудовищ. В гуще травы стрекочут кузнечики, где–то трещат дрозды, высоко в небе, как в гору, взбирается жаворонок. Сначала он тирликает, потом стихает и летит вниз…
Солнце обдает землю потоком пылких лучей.
Па–а–а–ве–е–л! — густо послышалось издали.
«Дед зовет, — и я плотнее прижался к земле. —
Еще заставит чего–нибудь делать!..»
Варнак, поди сюда! — не унимался дед. — Я ведь знаю, что ты здесь, — уже послышалось ближе.
«Что он? И сквозь траву видит?!» — удивился я и осторожно выглянул. Мне показалось, что по лугу шел великан.
«Еще не разглядит, да раздавит сапогом», — и я вскочил
А! Вот ты где, басурман! Пойдем–ка со мной, — дед схватил меня медвежьими лапами и посадил к себе на плечо.
Плечо у деда широкое, как на скамье сидишь. От удовольствия я засмеялся.
…Мы уже кончали поливать яблони, как вдруг над нашими головами затрещало: пролетел самолет и, как стрекоза, опустился на луг.
Опять зеленый дьявол свалился с неба, — засмеялся дед, с любопытством проследив за посадкой самолета.
В нем же дядя сидит, — возразил я, соображая, как бы поскорее удрать к самолету.
И пошто это он, летчик–то, на жизнь с высоты смотрит? — удивился дед. — Свой век на земле проживешь и то мало чего увидишь. Надо кажной минутой услаждаться, надо увидеть, как комар живет, как лягушки–квакушки любятся, как трава–мурава за одну ночь вырастает… Тяжело с ней, с землей–то, расставаться, когда час придет… Немало я походил по ней, по заросшей цветами…
И правда, дед ходил по земле как–то гордо, непохоже на остальных. Бывало, пройдется он босиком по росным травам и так доволен, что по всему лицу растекается радость. Казалось, он никогда не устанет ощущать под ногами землю…
В такие минуты отец смотрел на него с сердитой укоризной. Тогда, мальчишкой, я не понимал — почему. И только повзрослев, понял, что в такие минуты дед вступал в противоречие с баптистами. Дед был по натуре художник, великий жизнелюб. А баптисты учили, что человек должен чувствовать себя всего лишь странником в земной жизни, всего лишь прохожим, идущим в вечное небесное царство.
Я вспоминаю, как отец упрекал деда:
Мир полюбишь — тебя он сгубит. А твои глаза пышут похотью при виде лживых земных радостей, ты трясешься при виде их, как пьяница при виде рюмки.
Не суесловь, — смущенно ворчал дед. — Я природу божью люблю. Травы, цветы, леса, все земные дары, все земные плоды, а все это получено от творца нашего. Я божье люблю, а не сатанинское. Бог все это взрастил. Он управлял ветрами, и дождем, и солнечным светом.
А Фенька?! — отец так и жег деда неистовыми глазами. — А Фенька?!
Ну, что, Фенька, Фенька! — дед смущенно крякал. — Фенька тоже плод господень.
Не кощунствуй! — шипел отец…
Тогда смысл этих стычек оставался для меня неясен, и только вот теперь я начинаю понимать что к чему…
Улизнув от деда, я, наконец, подобрался к самолету, спрятался в высокой траве и начал глазеть на загадочного человека–дьявола, спустившегося с неба.
Мальчишки не боялись самолета, подходили к нему, трогали руками, просили летчика, чтобы он покатал их. Осмелел и я, вылез из травы, остановился в отдалении.
Летчик выбрался на землю. Он, и впрямь, не очень–то походил на человека. Одет он как–то чудно — и страшно, и непонятно. Хорошо, что подбежал ко мне Ванюшка и стал рассказывать об очках–консервах, о шлеме с наушниками, о комбинезоне с разными блестящими пряжками. Я глазел на перчатки с крагами, на меховые сапоги, на большой квадратный мешок за спиной. Зачем он ему?
И самолет такой же необыкновенный, как и сам хозяин. Какие–то провода, перекладины, подпорки, поддерживающие верхние крылья. Все сооружение напоминало этажерку.
Вот летчик снова залез в кабину.
Мотор затарахтел, что–то хлопнуло, клуб дыма поднялся к небу, и я отбежал в сторону. Но самое страшное было то, что самолет шевелил хвостом, и даже половинки крыльев — и те шевелились!
Выпучив стекла кабины и поблескивая ими, как глазами, самолет поехал прямо на меня!
Я бросился к своему дому, ворвался во двор, грохнул тяжелой калиткой.
Ты чего здесь без дела шляешься? — спросила мать, выходя из курятника с пустым лукошком.
Да я… я деду ранетки поливать помогаю, — ответил я, едва переводя дыхание.
Ври больше, дед вон дрыхнет в саду. Пойдем–ка со мной.
Мать привела меня на кухню и посадила за стол, на котором лежала толстенная Библия, а сама вытащила из–под печки пряселку с куделью, воткнула ее в донцы, уселась на них и сказала:
Почитай–ка мне.
Вздохнув, я открыл Библию и забубнил… Едва кончил одно, а мать снова просит:
Прочитай–ка там, сынок, еще от Иоанна вторую главу, — а сама все трещит веретеном. Многое в Библии мне было непонятным, и я спрашивал мать. А она, толком не умея объяснить, рассказывала долго и тоже непонятно. Я просто изнывал от скуки, читая то Библию, то баптистский журнал «Братский вестник», но вырваться из кухни не было возможности — неумолимая мать усердно пеклась о моей душе…
Закончив заданную главу, я с превеликим удовольствием захлопывал книгу и облегченно говорил:
Все, мама! Я пойду?
Но не тут–то было! Благостным, умиротворенным голосом она распоряжалась:
Почитай еще от апостола Павла пятое послание.
И я читал, читал до беспамятства…
Совсем одуревший от чтения, я вышел перед сном подышать свежим воздухом.
Звякнула щеколда. Пришла Феня. Беззвучной тенью скользнула она к деду в его мастерскую–сарай. Зачем она приходила к деду, я не понимал. И не понимал, почему она приходила так осторожно, крадучись. Дед встречал ее всегда обрадованно. Мне она то–ясе нравилась. Красивой была Феня. В красоте с ней могли поспорить только Фрося — жена пьяницы Фильки да Анюта — счетовод «Заготсырья»…
С реки несло прохладой, над поселком сгущались сумерки. На крыльце сидел сторож молельного дома Калистрат Нимчина. Сидел он в тулупе, в шапке и валенках. Он почему–то всегда мерз, может быть, оттого, что всю жизнь возился в воде, добывая рыбу и пиявок для продажи. Каждый вечер Калистрат Нимчина закидывал в озеро снасти, а утром проверял их, остаток же дня проводил за копчением или засолкой рыбы. И непонятно было, когда он только спал.
Кто тут? — сонно спросил меня сторож, брякнув колотушкой с привязанными к ней деревянными шарами.
Это я, Никандров внук.
А, ну ступай с богом, куда надобно.
Да я с тобой посижу.
Сиди, коль охота, — сторож тихонько сопел широкими ноздрями.
В проулке послышался пьяный голос, и скоро перед нами появился Филька Милосердов.
Здорово, дед!
Ступай мимо, — лениво попросил Нимчина.
Я по делу к тебе, а ты… Жрать я хочу, вот что, — проныл Филька.
А тебе чего здесь, харчевня, что ли? — рассердился сторож.
У вас, поди, после моленья чего осталось? А может, рассол капустный есть? Опохмелиться бы, — Филька сплюнул. — Аж в голове мутит. Со вчерашнего вечера не жравши. Жена–то в гости уехала, и некому накормить меня.
На водку–то нашел, небось…
Дай рассолу! — взмолился Филька.
Сейчас получишь. Сколько тебе, много?
Да хоть ковшик, — Фильку трясло.
Подай–ка вон палку–то, вишь, стар я, без нее как без ног.
Филька вмиг подал палку.
Дай бог тебе жить долго, Филька! — И сторож неожиданно поднялся и треснул его палкой по заду.
Да ты что, сдурел, старый?!
Вот тебе похмелка! Не проси, где не следует! Тут тебе не кабак, а молельный дом. Ступай своей дорогой, а помолиться с утра приходи, — старик опустился на крыльцо и, положив поближе к себе палку, забормотал :
Ишь ты, в святой дом опохмелиться пришел…
Я смеялся, видя, как Филька, пошатываясь, семенил к своей избе.
БУДНИ
Дед вызывал у меня опасливое любопытство.
Мне всегда хотелось узнать, какие мысли бродят у него в голове. Дед был невозмутимо спокойный и даже какой–то таинственный. Волосы у него росли из ушей, ноздрей, на груди, на спине, на руках и ногах. Густые, длинные, с легкой проседью лохмы спадали до плеч, оставались открытыми лишь глаза, слегка фиолетовый, будто распухший, нос–картофелина и маленький рот с полными губами. Когда дед смеялся, были видны ослепительно–белые красивые зубы. А ему было уже шестьдесят пять лет. Большие зеленоватые глаза его смотрели загадочно и многозначительно. Может быть, из–за этих глаз и побаивались его в поселке.
