Здесь, лежа на плоском камне, дымя трубкой, ждал нас Снарский, странно неподвижный и рассеянный. Мы чувствовали себя виноватыми, молчали, ожидая его справедливого упрека. Но нет, наш бригадир перевел рассеянный взгляд вверх. С тихим восхищением он оглядывал слоистые черные вершины, что окружали нас. За эти сутки они словно выросли вдвое, сдвинулись вокруг нас.
— Дядя Прокоп, где Нина? Что делает? — спросил Гришука.
Снарский не ответил.
— Вот это, ребятки, называется борьба, — он не слышал нас: мысли его брели особой дорогой. — Узнали, что такое горы? То-то!..
Мы не спрашивали его больше ни о чем. Он слез с камня, оглянулся в последний раз на скалы, и мы побрели к семидесятому километру. Мы не ждали теперь никаких новостей и не торопились.
— Мусакеев правильно говорил — взрыва не будет, — тихонько сказал Гришука. — Жаль. Вот ведь как жаль!
День начал желтеть. Мы уже спустились на площадку в ущелье, шли к дому. Но мы не прошли даже поворота, когда Гришука неожиданно замедлил шаг и стал смотреть вдаль, шевеля пухлыми губами, словно разбирая надпись. Я поднял глаза. Как всегда, в темной синеве перед нами горели маковки Собора. И вдруг я увидел слово «Нина» — четыре большие темные буквы на самом широком розовом выступе скалы.
— Дядя Прокоп! — закричали мы. — Снарский! — и побежали догонять бригадира.
Прокопий Фомич остановился.
— Смотри, смотри! — закричал Гришука. — Смотри на Собор!
— Где? — Снарский стал шарить по карманам комбинезона, достал очки, посадил их на нос, зацепил за оба уха.
И вдруг рот его безмолвно сказал «О!». Дядя Прокоп сразу все понял!
Перед нами стоял наш прежний Прокопий Фомич. Суровый, даже свирепый на первый взгляд. Коричневые скулы его сухо блестели до висков, зеленоватые от паров мелинита висячие усы украшали худое лицо. Забытая в углу рта трубка хрипела, но не дымилась.
— Марш за мной! — мы узнали грозные командные нотки бригадира; он кивнул и, шумя комбинезоном, быстро зашагал впереди нас.
Дверь нашего жилья была открыта настежь.
— Интересно, знает она или нет, — шепнул Прокопий Фомич и первым вошел в избу.
Нина сидела за столом, налегая на ватманский лист, положив подбородок на руку. Серо-голубые, чуть прищуренные глаза ее остановились, она не видела листа.
— Нина Николаевна, выдь к нам на минутку, — по-деловому, спокойно позвал ее Снарский.
Нина поднялась, медленно пошла к выходу. Настя, вздохнув, посмотрела ей вслед.
— Скалолазы наши проиграли сражение, — сказал Снарский, горько крякнув. — Как ты тут без нас, придумала что-нибудь?
— Послала телеграмму. Прошу отсрочки на месяц. Не уеду я отсюда.
— Не много ли? — Снарский заложил руки назад, любуясь Ниной; сдержанная радость все сильнее подогревала его, он начал краснеть.
— Я говорю, не много ли? — закричал он.
Нина, ничего не понимая, внимательно посмотрела ему в глаза.
— Умеешь читать? — дядя Прокоп подошел к ней сзади, взял за обе руки и, повернув, поставил лицом к Собору. — Гляди, гляди лучше! Выше!
Нина увидела наконец буквы на выступе Собора. Вырвалась из рук Снарского, засмеялась.
— Как не стыдно! Я так жду, а они здесь шутки разыгрывают. Где образцы? Рисунки?
— Все получишь. Не торопись. Принесут тебе и камни и рисунки.
— Кто поднялся?
— Кто? Его с нами нет. Он придет завтра.
На следующий день с утра мы приготовились к встрече Мусакеева. Настя сварила обед на семерых. Горные цветы — подарок пастуха — она разложила в тазу с водой и поставила в углу на лавке.
Мусакеев пришел, слегка прихрамывая, с тяжелым мешком на плече, и в мешке гремели камни. Я заметил на руке у него широкую коричневую ссадину — через всю кисть.
Нина выбежала ему навстречу. Сама развязала мешок, стала выбрасывать серые и розовые куски гранита. Опорожнила мешок до половины и вдруг выпрямилась, держа в руке овальный оливковый голыш.
— Рисовал? — и замерла над Мусакеевым.
Я даже не понял, ужас или радость были в ее потемневших глазах.
Мусакеев, спокойный, держа руку на пряжке, смотрел на нее снизу вверх.
— Рисовал, — ответил он. — Чертил.
И достал из кармана бумажную трубку. Нина развернула чертеж и с любопытством посмотрела на Мусакеева,
— Ты чертил?
— Я.
Нина еще раз мельком взглянула на него и забыла все — стала рассматривать чертеж. Задумалась. Вдруг глаза ее засняли, брови взлетели. Она улыбнулась овальному голышу, улыбнулась горам, Снарскому, бригаде, Мусакееву.
— Аллювий, — сказала она и повторила, дирижируя голышом: — Ал-лю-вий!
— Это что же такое? — Снарский наклонился к чертежу, надевая очки.
— А это вот что: завтра с утра вы отправляетесь на шестидесятый километр и звоните по телефону. Пусть Прасолов высылает лошадей. Куда же ты уходишь, Мусакеев? Останься — ты нам праздник принес!
Мусакеев послушно сел на камень. Прокопий Фомич вспомнил о чем-то и ушел в избу и больше не показывался.
Мы пошли за ним.
— Спасибо, Мусакеев, — услышали мы голос Нины. — Возьми этот голыш себе на память. Ему миллион лет, и стоит он миллион рублей.
— Спасибо, — коротко ответил Мусакеев.
— Ты хорошо чертишь. Сколько классов окончил?
— Семь.
— Это на Соборе ты так изранился? — спросила Нина помолчав.
— На это не нужно смотреть.
— Наверно, когда писал эти буквы? — спросила Нина тихо. — Зачем?
— Я думал: буду приходить и смотреть на них.
Наступило молчание.
— Вот зачем, — сказал вдруг Мусакеев. — Чтоб знали, что камень оттуда. В городе могут не поверить. Вы скажете: есть доказательство.
— А почему именно это слово? Лучше бы свое имя.
— Мое слишком длинное. А вы хороший человек.
— Вот теперь ты принес мне чертеж… — Нина смутилась. — Вы принесли. И Собор мы теперь взорвем…
— Очень хорошо. Я знал.
— Зачем же написал?
— Пусть будет один день. Пусть пять минут. Дольше не нужно: я сам взорву — мне обещал Снарский.
Опять наступила тишина. Было слышно, как Снарский дышит через трубку.
— Нет, нет, вы никуда не уйдете! — быстро проговорила вдруг Нина. — И потом — вы ведь член нашей семьи. Мусакеев, пойдемте, я вам покажу одну интересную вещь.
Они вошли в избу, Мусакеев посмотрел на свои цветы и остановился у дверей.
— Идите сюда, — Нина подвинула ему лавку. — Садитесь.
Она принесла из-за занавески трубку ватмана, развернула на столе. Мы столпились вокруг нее.
— Тетя Настя, дайте нам ножницы! — она села рядом с Мусакеевым. — Смотрите, Мусакеев, это ваш пласт галечника, — карандашом она быстро нарисовала на чертеже несколько кружочков — один над другим — там, где жирная линия оползня давила на Собор. — Вертикальный пласт. Тот, что вы видели там, наверху.
Затем Нина провела от подножия Собора вправо вниз изогнутую, как корытце, линию. Вниз! Я услышал, как Снарский засопел у меня над плечом. И вдруг ножницами Нина быстро разрезала чертеж по этой линии — вверх над Собором — на две части.
— Теперь смотрите все! — она передвинула Собор по линии разреза вниз, и он лег горизонтально. — Видите: получилась новая река и новый берег! С галечником! Так было несколько миллионов лет назад. Начался сдвиг. Вот здесь, внизу, гранит не выдержал, треснул, и родился наш Собор и поехал вверх — едет, едет, слабые породы оттесняет… И вот стоит теперь на месте…
— Пока мы не попросим его удалиться! — заключил Снарский. — Золотая голова!
Через день Нина уехала. Мы молча стояли у поворота, глядя вслед трем всадникам — Снарскому, Прасолову ней.
— Сумеют отстоять? — спросила Настя. — Ребятки, а?
— Сумеют, — коротко ответил Мусакеев; сжал губы, ударил палкой по камню и пошел, не прощаясь, прочь за поворот.
Собака молча поднялась и затрусила за ним.
Две недели из города не было известий, и Настя начала беспокоиться. Но вот однажды утром к нам в избу вошел пожилой киргиз в лисьей шапке, с кнутом в руке. Увидев нас, он радостно закричал, заговорил по-киргизски, протягивая каждому мягкую руку. Мы ничего не понимали. Гость засмеялся, ткнул себя пальцем в голову и сказал:
— Мусакеева отец.
— А-а! — закричали мы, и опять начались рукопожатия. — Хороший сын у вас.
— Взрывником хочет, — он посмотрел на Настю. — Возьмешь его учить?
— Возьмем! — закричали мы. — Возьмем обязательно!
Затем Мусакеев-отец поманил нас пальцем, повел на площадку перед Собором.
— Юрту ставить будем! Здесь и здесь.
На следующее утро, когда мы проснулись, перед Собором уже стояли четыре юрты. Колхозники приехали нам на помощь — долбить в Соборе штольни для взрывчатки. Пришел и Мусакеев. Весь день он водил нас по этому войлочному лагерю — от костра к костру, от земляка к земляку. Мы рассказывали о будущей железной дороге, о Соборе, и везде нас угощали «максимом» — крепкой мучнистой брагой. А ночью вернулся из города Прокопий Фомич и привез каждому из нас прощальный привет от Нины и особенный привет Мусакееву. Нина уехала в Москву.
