«— Это что же… Они по поводу моего доклада разговаривать желают? — спросил Удэер и обидчиво скривил рот».
Один за другим выступают на собрании Зайчиков, Пеленкин, но Удэер Зайчикова обзывает «болваном», Пеленкина — «ослом», «следующего оратора» — «явно дефективным человеком», а четвертый, Фиусов, сам отказывается от выступления, «сдрейфил парень», вслед за ним отказались и другие ораторы, только что записавшиеся в прениях:
«— Список ораторов исчерпан,— уныло сказал растерявшийся председатель, недовольный оживлением работы.— Никто, стало быть, возражать не желает?
— Никто!! — ответил зал.
— Браво, бис,— грохнул бас на галерке,— поздравляю тебя, Удэер. Всех положил на обе лопатки. Ты чемпион мира!!»
И действительно, собрание чем-то напоминало французскую борьбу.
А то, что произошло в жизни и что описал Булгаков в фельетоне «Смычкой по черепу» («Гудок», 27 мая 1925 года), даже сеансом французской борьбы нельзя назвать. В основе фельетона, дает справку редакция, истинное происшествие, описанное рабкором № 742. В село Червонное Фастовского района Киевской губернии прибыл сам Сергеев «устраивать смычку с селянством». В хате-читальне набилось народу так, что негде яблоку было упасть. Приплелся на собрание и дед Омелько, по профессии — середняк.
В острых сатирических тонах описывает Булгаков происходящее в хате-читальне: «Гость на эстраде гремел, как соловей в жимолости. Партийная программа валилась из него крупными кусками, как из человека, который глотал ее долгое время, но совершенно не прожевывал!
Селяне видели энергичную руку, заложенную за борт куртки, и слышали слова:
— Больше внимания селу… Мелиорация… Производительность… Посевкампания… середняк и бедняк… дружные усилия… мы к вам… вы к нам… посевматериал… район… это гарантирует, товарищи… семенная ссуда… Наркомзем… Движение цен… Наркомпрос… Тракторы… Кооперация… облигации…
Тихие вздохи порхали в хате. Доклад лился, как река. Докладчик медленно поворачивался боком; и, наконец, совершенно повернулся к деревне…»
Наконец доклад закончился, и наступило «натянутое молчание». Встал дед Омелько и откровенно признался, что он ничего не понял, пусть, дескать, «смычник» по-простому расскажет «свой доклад».
Только что «горделиво» поглядывавший на сельчан «сам» Сергеев «побагровел» и «металлическим» голосом крикнул:
— Это что еще за индивидуализм?»
Дед Омелько обиделся, ему послышалось, что его обозвали индюком. А Сергеев в это время, узнав, что дед Омелько не член комитета незаможников, «хищно воскликнул»:
«— Ага! стало быть, кулак!
Собрание побледнело.
— Так вывести же его вон!! — вдруг рявкнул Сергеев и, впав в исступление и забывчивость, повернулся к деревне не лицом, а совсем противоположным местом.
Собрание замерло. Ни один не приложил руку к дряхлому деду, и неизвестно, чем бы закончилось, если бы не выручил докладчика секретарь сельской рады Игнат. Как коршун, налетел секретарь на деда и, обозвав его «сукиным дедом», за шиворот поволок его из хаты-читальни.
Когда вас волокут с торжественного собрания, мудреного нет, что вы будете протестовать. Дед, упираясь ногами в пол, бормотал:
— Шестьдесят лет прожил на свете, не знал, что я кулак… а также спасибо вам за смычку!
Способ доказательства Игнат избрал оригинальный. Именно, вытащив деда во двор, урезал его по затылку чем-то настолько тяжелым, что деду показалось, будто бы померкнуло полуденное солнце и на небе выступили звезды».
Вот так закончилась смычка для деда Омелько.
И Булгаков гневно обращается к участникам этого инцидента:
«Знаете что, тов. Сергеев? Я позволю себе дать вам два совета (они также относятся и к Игнату). Во-первых, справьтесь, как здоровье деда. А во-вторых: смычка смычкой, а мужиков портить все-таки не следует. А то вместо смычки произойдут неприятности.
Для всех.
И для вас, в частности».
Все тот же рабкор 742 описал еще один чрезвычайный случай, происшедший в районе станции Фастов:
«На ст. Фастов ЧМС издал распоряжение о том, чтобы ни один служащий не давал корреспонденций в газеты без его просмотра.
А когда об этом узнал корреспондент, ЧМС испугался и спрятал книгу распоряжений под замок».
Вот это сообщение рабкора послужило фактической основой для фельетона «Двуликий Чемс», опубликованного в «Гудке» 2 июня 1925 года.
Чемс, чувствуя себя хозяином на станции, установил такой порядок, что все были подвластны его желаниям и прихотям. И всякое иное мнение способно только разрушить заведенный им порядок. А раз пишут в газеты, то, следовательно, чем-то недовольны, стремятся думать самостоятельно. Нет, всякие писания в газеты — «пакость» для него, желание навести «тень на нашу дорогую станцию». Вот почему он созвал своих служащих и спросил: «Кто писал?» Ясное дело, никто не сознается. Все уже знают: сознаешься, вылетишь с работы, а потом доказывай свою правоту. Чемс разочарован: «Странно. Полная станция людей, чуть не через день какая-нибудь этакая корреспонденция, а когда спрашиваешь: „кто?“ — виновного нету. Что ж, их святой дух пишет?»
Чемс не скрывает своего отношения к писакам, они для него — виновные, и он бы растоптал этих писак, если бы они ему попались. А посему он издал приказ, «чтоб не смели» писать письма в газеты.
Столица, привыкшая получать с этой станции письма, погрузилась в недоумение: что ж там происходит, неужто на станции никаких происшествий? И послали корреспондента.
Больше всего такие, как Чемс, ненавидят гласность — с гласности начинается демократия, каждый может выступать и критиковать. Он готов был бы прогнать корреспондента, но знает, что фельетон, статья в газете — сильнодействующее средство против таких, как он.
Корреспондент приехал, чтобы наладить связь рабочих и служащих станции с редакцией газеты. И Чемса словно подменили. И он тоже за связь, полгода бьется, чтобы наладить эту самую связь, но народ не хочет, уж очень дикий народ, «прямо ужас». И, созвав служащих, обратился к ним с проникновенной речью писать в газеты, «наша союзная пресса уже давно ждет ваших корреспонденций, как манны небесной, если можно так выразиться. Что же вы молчите?
Народ безмолвствовал».
Вроде бы примитивен «двуликий Чемс», действовал прямолинейно и откровенно. Вроде бы легко разоблачить таких Чемсов. Но ведь и до наших дней дожил, распространившись, как раковая опухоль, по всей системе управления хозяйством, внедрившись в самые ее высокие сферы, этот двуликий Чемс.
Читаешь центральные газеты и то и дело натыкаешься на сообщения о таких вот Чемсах: ни один работник ни одного министерства или ведомства не мог дать интервью без разрешения начальства, а потому повсюду копились негативные явления, приведшие к полному развалу нашего хозяйства. Вот одно из сообщений в «Правде». В письме в редакцию «Правды» от 11 июля 1987 года «Гроза над биосферой», подписанном академиками К. Кондратьевым и В. Зуевым и кандидатом технических наук Л. Соловьевым, приводятся данные, которые до сих пор были неизвестны, и неизвестны все из-за таких, как Чемс, не желавших, чтобы правда становилась гласной, известной широким массам Советского Союза. «Мы все помним,— говорится в письме,— как бурно развивались события в связи с решением о строительстве Байкальского ЦБК, другими негативными явлениями, вредящими биосфере. Они вызвали активную реакцию общественности, вставшей на защиту чистоты озер, рек, атмосферы в городах и промышленных зонах. Чем же ответили на это министерства и ведомства, использующие ресурсы биосферы? Они объединенными усилиями добились запрета на публикацию данных о состоянии окружающей среды!»
И запретили Чемсы, проникшие во все сферы нашей жизни и нанесшие ей непоправимый урон. И не только Чемсы, но и Сергеевы… И не только Чемсы и Сергеевы, но и многие герои фельетонов Булгакова.
А по ночам он работал над пьесой. Трудности он испытывал невероятные: хотелось как можно больше взять из романа, а нельзя, законы театра заставляли его концентрировать события, «выбрасывать» целые сюжетные линии и переосмысливать некоторые образы… В «Театральном романе» Булгаков подробно расскажет о своих творческих муках.
31 августа Булгаков получил записку режиссера Судакова с просьбой прочитать пьесу вернувшимся из отпусков артистам, режиссерам, работникам Театра. В присутствии Станиславского он прочитал пьесу, ее одобрили как материал будущей пьесы, высказали ряд полезных советов, которые Булгаков принял: пьесу необходимо «уложить» в театральное время, не затягивать ее действие до первых петухов.
В эти же дни блеснула вновь надежда на публикацию «Собачьего сердца». Вернувшийся из заграничной командировки С. Н. Ангарский энергично хлопотал о публикации понравившегося произведения. Ходил в цензуру, бывал в «инстанциях», наконец отправил рукопись повести Л. Каменеву. Но уже 11 сентября Булгаков получил письмо от Бориса Леонтьева, нового сотрудника издательства «Недра»: «Повесть Ваша „Собачье сердце“ возвращена нам Л. Б. Каменевым. По просьбе Николая Семеновича он ее прочел и высказал свое мнение: „Это острый памфлет на современность, печатать ни в коем случае нельзя“.
