Мама время зря не тратит. Не представляю, чтобы она читала то, что ей не нужно непосредственно, например фантастику. А папа перечел все, что у нас издавалось.
Мама работала в научно-исследовательском институте кибернетиком, а потом перешла на работу в министерство и стала… начальством папиного начальства, Вот как!
«Сергей какой-то несобранный», — говорит мама об отце.
…Папа назвал ее змеей… Как странно: так ее зовут и на заводе, и для меня это всегда было очень обидно и больно. Кандидат наук, а любви ни в ком не завоевала. Однажды я спросила ее за ужином (еще Валерий жил с нами, а я училась тогда в шестом классе):
— Мама, почему тебя не любят?
Мама не сразу ответила, помолчала: должно быть, ей было неприятно, что я так прямо в лоб ей об этом сказала, да еще при отце. Его то все любят.
— Людям не нравится, когда от них требуют, — пояснила она неохотно, — а я очень требовательна.
— Мама, а требовательная и властная — это одно и то же? — спросила я простодушно.
Папа не удержался от смеха и, фыркнув, мгновенно уткнулся в газету. Не то что он боится мамы, но он не выносит, когда с ним не разговаривают, а мама может не разговаривать месяцами. И в ту бессонную ночь я не осуждала мать, но мне надо было разобраться, почему отец так думает… А также решить: существовал ли сам факт восстановления против родного отца и в чем он заключался?
Мама никогда как будто не говорила о нем плохо, а примерно так: «Сережа, конечно, порядочный человек, но… (вздох) недалеко пошел…»
Я любила отца больше матери, но невольно прониклась общим к нему отношением, которое можно выразить двумя словами: простой рабочий.
И вот я лежала в темноте — по потолку скользили лунные тени, отсветы ночной улицы — и чувствовала, что краснею. Все жарче и жарче становилось щекам. А не было ли в моей любви к отцу панибратства, снисходительности?
Валерка открыто похлопывал отца по плечу, даже когда хотел поблагодарить его за макет, который ему самому отродясь никогда не сделать: руки не те. Конечно, мы любили отца, но ставили слишком низко — вслед за мамой. Вот что подразумевал отец под словами «восстановила детей». А мама даже фамилию его не взяла при регистрации. Отец — Гусев, мама — Кондакова.
Меня бросило в пот. Какой тут сон! Я даже не могла улежать больше в постели. Я тихонько встала, накинула фланелевый халатик, домашние туфли, вышла на открытый балкон и уселась на низенькой скамеечке. Улица была пустынна и темна. В редких окнах желтел свет. Неярко светили звезды. Луна одиноко стояла в небе. Я поежилась. Холодно. После жаркого апрельского дня такая холодная ночь…
Как это мама сказала, когда выступала по телевидению… «Триединство рабочего класса, крестьянства, интеллигенции. Определяющее и первенствующее значение в этом союзе принадлежит рабочему классу».
Да, именно так и говорила, а на самом деле она считает рабочих недоучками, недалекими. Не уважает медицинскую сестру — почему не врач. Не уважает колхозника — почему не агроном, не председатель колхоза. Смешно!
А я невольно поддалась ей и тоже считала, что быть, например, профессором куда почетнее, чем рабочим. А дело-то вовсе не в этом! Суть в том, какой профессор и какой рабочий. Если профессор просто компилятор, примазывается к чужим талантливым трудам, а рабочий любит не труд, а заработок и мечтает лишь о выпивке или телевизоре да полированной мебели, то оба они ничего не стоят.
Важно, какой человек, как он представляет свой народ, свою родину.
А отцу дома неуютно и холодно: недобрая, вечно на что то дующаяся жена и дети, которые относятся к нему чуть ли не свысока и считают, что любят отца.
Я не выдержала и расплакалась от стыда и жалости. Плакала я долго, кляня себя на все корки, пока меня не отвлек гвалт и крик на улице.
Буйная компания подростков возвращалась откуда-то явно пьяная. Им было наплевать, что перебудят всю улицу. Орали кто во что горазд. Мальчишки и с ними одна девчонка. Она-то и верховодила ими. Я ее знала… Зинка Рябинина. Когда-то дружили — совсем маленькими. Мальчишек я тоже знала.
Шурка Герасимов — кудлатый, глаза серые, по смуглому лицу родинки, как мушки, вельветовый костюм, вечно гитара через плечо. Он уже, как и Зинка, побывал за кражу в колонии для несовершеннолетних. Правда, после спецучилища он так взялся за работу, что его даже приняли в комсомол. Но потом все-таки сорвался и опять стал хулиганить.
Олежка Куликов — все зовут его просто Кулик — толстенький, голубоглазый, флегматичный. Очень хорошо играет на балалайке, но с собой ее никогда не носит: бережет. Балалайку ему дарили в складчину родственники, чтобы отвлечь от «улицы». Но его хватает и на то, и на другое.
В этой же гоп-компании и близнецы — братья Рыжовы. Отвратительные мальчишки! Это они мучают котят, щенят, голубей и даже крошечных воробьев. Я сама видела, как они отрывали им крылышки, и — поскольку я с ними не слажу — подняла крик на всю улицу. Сбежались взрослые, увидели в чем дело и дали им по затылку.
Все они в свое время учились в нашей школе, и все один за другим были исключены за хулиганство и двойки. Близнецов определили в школу дефективных. Зинку с Шуркой в колонию, а Кулика в обычную школу, где директор брал всех хулиганов: «Надо же им где-то учиться». Кулик в той школе стал заниматься лучше, но вернулся из колонии Шурка Герасимов, перед которым Кулик преклоняется, и ему опять стало некогда учить уроки.
На улице их боятся. От них всего можно ожидать. Но лично я с ними не в плохих отношениях, связывают «воспоминания юности».
И в ту ночь я перегнулась через балкон, помахала руками и позвала вполголоса:
— Зина, Шурка!
Они меня увидели, и Шурка, кривляясь, спел серенаду, причем все ему подпевали.
— Вы всех перебудите, — сказала я, когда пение закончилось.
— Чего ты не спишь? — поинтересовалась Зинка.
— А вы чего не спите? Они загоготали.
— Так то — мы!!!
— А вам завтра на работу.
— Работа не волк, в лес не убежит, — изрек Шурка, а близнецы выругались. Кажется, они предпочитали, чтобы никакой работы вообще не было на свете.
Все же они разошлись по домам, чуть покуражившись для фасона.
Зинка Рябинина — родная дочь главного инженера нашего завода. Но живет она в заводском общежитии, и там не знают, как от нее избавиться. Зинка из тех неподдающихся, с кем не справились родители, школа, завод, милиция, колония. Тем более комендант девичьего общежития тетя Катя.
Выгнать Зинку с завода и из общежития не решаются: куда выгнать? Все терпеливо ждут, когда ее наконец заберут и отправят подальше. Но Зинка, прекрасно зная это, назло не делает открытых нарушений закона. Кажется, даже не ворует пока. У нее свои планы. Она всегда знает, что делает, в отличие от Кулика или близнецов.
В ту ночь мне было не до Зинки. Я думала о своих родителях… Кажется, именно в ту ночь от меня безвозвратно ушло детство.
«Восстановила против меня детей…» Нет, папа, нет! Я просто была дура, прости меня… Хорошо, если бы я провалилась на экзаменах в университет или не прошла по конкурсу… Тогда я пойду работать к тебе, на завод.
Глава вторая
ДАН И ЕГО МАМА
Даниил Добин. Дан, Даня, Данилушка… Непонятное у меня к нему отношение. Все-все, даже он сам, думают, что я в него влюблена. Но я-то знаю, что это совсем не так. Я часто думала об этом. Я люблю в нем личность — неповторимую и ни на кого не похожую. Верю, что для чего-то существует в нем эта яркая индивидуальность.
Какая-нибудь девушка полюбит его за внешние качества и станет его женой. Будет очень грустно, если она не разрешит нам дружить.
Конечно, если бы Дан женился на Геленке, то мы дружили бы по-прежнему: Геленку, кроме музыки, ничто по-настоящему не интересует. Ей даже в голову не пришло бы ревновать к другу. Хорошо, если бы они поженились, но они пока еще не додумались до этого. Геленка всегда и во всем слышит музыку, а Даниил — шум моря.
А когда я полюблю (я уже знаю, какого бы человека я могла полюбить), я буду горько разочарована, если не найду в нем яркой и своеобразной личности.
Ведь я не сказала ему ни слова и видела только однажды. Не слышала его голоса, не знаю, кто он — ни профессии, ни имени. Может, я никогда больше не встречу его — Москва так велика. Но я знаю, что могла бы полюбить только такого человека.
Время от времени кто-нибудь из ребят начинает «ухаживать» за мной, но скоро разочаровывается и, назвав меня недотрогой, находит другую девушку.
— Нечего было и пытаться, — говорят ему в утешение, — всем известно, что Владя безнадежно влюблена в Дана Добина, моряка.
Знали бы они, что я уже полгода ищу в уличных толпах безыменное лицо, виденное однажды.
…Шли выпускные экзамены. Я взяла с собой учебник физики и, позавтракав вместе с папой в шесть утра, отправилась в ботанический сад. Было желтое и розовое утро начала июня. До чего же ярка и свежа была листва, а травы пахли горьковато и пряно, на них еще и роса не просохла. Пустынны влажные песчаные дорожки. Я села на полосатой скамейке и, довольная — так хорошо и никто не мешает, — принялась усердно за физику.
