— А где же наш товарищ старшина и где Сережа? — осведомилась она.
Левчук усмехнулся:
— Осмелюсь доложить, доктор, что они исправно несут службу: Завьялов — помощник дежурного по батальону, а Сергей во внешнем наряде. Так что ждать мы их не будем…
Левчук не успел закончить свой доклад, дверь каптерки распахнулась (сразу чувствовалось: хозяин пришел), и Завьялов, предстал перед собравшимися, серьезный и важный. Красная повязка на рукаве, и противогаз, и ремень с портупеей — все выглядело, как с иголочки.
— Присаживайся!
— Вы смеетесь? Я ведь помдеж по батальону.
— Ну, раз помдеж, то дуй отсюда, а мы трошки примем за «новорожденного».
— Валяйте. Только, чтобы было все в порядке.
— А как же, товарищ гвардии старшина! — Левчук начинал злиться. — А как же! Наказ твой выполним. Была бы ладанка или иконка какая, навроде талисмана, мы бы твои слова на тыльную сторону наклеили в письменном виде.
— Не шутите, Федор Леонтьевич, я же для порядку.
— Ладно. Иди!
Когда Завьялов ушел, Павел признался ротному:
— Не узнаю в последнее время старшину.
— И я тоже, — согласился Левчук. — Глаза прячет и завирается, по-моему, чересчур.
— Надо закрыться на задвижку, — предложила Людмилка.
— Нет. Ни в коем случае. Не бойтесь.
Левчук застелил стол газетой, поставил на нее фляжку со спиртом, нарезал хлеб. Людмилка раскупорила банку консервов.
— Ну, товарищ Крутояров, давай за твои именины… Конечно, на столе у нас не густо. Но вот разочтемся с «гостями», тогда уж все по порядку справлять будем… И Полина моя, и Танюша, может быть, с нами за одно застолье сядут.
Людмилка опустила кружку. Павел залпом осушил свою и закашлялся. Дверь вновь приоткрылась, и старшина показался в притворе.
— Я ведь не в приказной форме, товарищ гвардии лейтенант, а так, — сказал он и прикрыл каптерку.
Все переглянулись.
— Лезет, как голодный комар, — подался к дверям Павел, но Левчук остановил его:
— Прекрати, Крутояров… Не обращай внимания!
Левчук кольцами пускал дым, усы его обвисли. Он глядел в сторону, чтобы никто не заметил, как наливаются и краснеют у него веки. Все знали горе лейтенанта Левчука. Все его понимали. Но Левчук не хотел принимать сочувствия сослуживцев. Считал, что откровенные излияния и жалостливость могут расслабить людей и вредить делу. И сейчас в этой мальчишеской назойливости старшины он уловил что-то недоброе, слащавое.
* * *
На другой день батальон почти до вечера томился на аэродроме. Когда подошла очередь для прыжков, покрепчал ветер. Почувствовалось это в самолете: от аэродрома до места высадки десять минут лету — «болтанка» страшная. Наконец, сигналы: «пи-пи-пи». Павел прыгнул первым. Осмотрелся, поправил подвесную систему, начал готовиться к приземлению. Но парашют тащило почти параллельно земле. Тянул на себя стропы, тряс их ожесточенно… Вот под ногами перелесок. Уложены штабелем бревна… Удара Павел не помнит. Только голубые Людмилкины глаза. Они возникли будто из темноты.
— Второй день, Паша, — шептала она.
— Второй?
— Тише, не говори, тебе нельзя.
— Можно, — Павел пытался улыбнуться, ощупывал голову. Она была забинтована и казалась огромной.
— Что со мной?
— Ушибся. Ты помнишь бревна? Парашют перехлестнуло.
— Ничего. Не горюй, — сказал сидевший тут же Сергей Лебедев. — Не такое бывало!
Этот спокойный голос Сергея и напугал Павла. Павел знал, что после серьезных травм бригадная санчасть без излишних проволочек устраивает десантникам медицинские комиссии, и многих после этого отчисляют в другие части, иногда даже и нестроевиками. Конечно, служба десантная — не шоколад. Но сейчас она для сержанта казалась самою лучшею. Павел и представить не мог себя без своей роты, без ребят, дружных, настырных. Десантники! Воздушная пехота. Это легенда! Не царица полей, а богиня! Бригадная комиссия неумолима и беспощадна. Это Павел знал еще по отборочной. Беркут! Только он мог заступиться.
Письмо командиру батальона гвардии майору Беркуту«Товарищ гвардии майор! Перед последними прыжками я получил из дому весть: дядя Увар Васильевич — на фронте, двоюродный брат Лева умер в госпитале. Осталась одна тетка, Авдотья Еремеевна. Она работает в колхозе денно и нощно. Спрашивает меня, как я служу и как мое здоровье? Я что-то должен ей ответить. Вы знаете, товарищ гвардии майор, что тетя и дядя у меня — простые люди. Отец тоже был обыкновенным рабочим, шофером, но рано погиб. А мать я совсем не помню. Тетка Авдотья всегда была для меня как мать. Она вырастила нас с Левой на равных, а потому, когда нас отправляли в армию, наказывала одинаково: «Идете в драку — не жалейте волос!»
На последних прыжках со мной вышло несчастье. Вы скажете, что «от случайностей никто не гарантирован». Это правильно. Но я боюсь другого: комиссия может отстранить меня от прыжков или отчислить из части вообще. Это, товарищ гвардии майор, для меня самое худшее. А ушибся я не сильно. Хожу по палате, и все со мной в порядке. Но батальонный врач считает, что надо все-таки комиссию. Это значит — могут отчислить. За что? И что скажут люди? В тылу покалечился, трус?
Товарищ гвардии майор! Вы — большевик, вы поймете меня…»
Ходить по палате Павел пока не мог. Он не закончил своего послания, не сказал главного: уйти из части — потерять Людмилку. Это было непереносимо. Сознание покидало его.
…Шли по горящим камням, вздымая снопы минных разрывов, танки. Лука, герой горьковского «дна», присел на кровать, начал гладить его по голове и приговаривать: «Кто кому чего хорошего не сделал, тот и плохо поступил». — «Ты это к чему?» — «К тому, милый, что придется тебе попрощаться с воздушной бригадой. Но ты не противься. Шагай помаленьку. Оно и легче станет». — «Значит, не противиться?» — «Угу». — «Послушай, дедушка, тебя когда-нибудь по-настоящему били?» — «А как же? Били… Да ты не ерепенься. Жить надо ровно, постромки не рвать. Вот тогда и благополучие на земле будет. Все — люди. И все, концы в концах, прозревают. Понял?» — «А фашисты?» — «Что фашисты? И фашистов, паря, способнее всего человеками называть». — «Ну и гад же ты, дедушка, — обозлился Павел. — Если бы не воинская дисциплина, я бы тебе за такие слова…» Лука испугался и начал кланяться. Павлу это надоело. «Катись отсюда!» — выругался он, и Лука исчез.
Павел попытался подняться, застонал.
— Тише, Павлик, тише, — он всегда тут, с ним рядом, голос Людмилки. — На, выпей водички!
Павел открыл глаза. Людмилка продолжала:
— Приходил Беркут вместе с доктором, когда ты спал.
— Письмо мое?
— Взял с собой. Сложил вчетверо и в планшет.
— Читал?
— Читал. И доктор тоже. А потом майор сказал: «Хорошие у нас парни».
Людмилка за эти дни осунулась, похудела. Огромные глаза ее стали усталыми и взрослыми.
Ни Людмилка, ни Павел Крутояров, конечно, не понимали, что в отношениях поколений бывают такие периоды, когда дети очень быстро взрослеют, а отцы продолжают оставаться молодыми. В такое время они становятся сверстниками. Только старшие, как бы инстинктивно, охраняют и защищают младших. Происходит это естественно, ненавязчиво.
Беркут был внимателен к своим сослуживцам, берег молодых, как сознающий ответственность за судьбы поколения.
* * *
Молодость есть молодость. Шрам затянуло быстро, температура спала. Надев десантную форму, он расхаживал по палате, чувствуя, как наливается здоровьем тело. Ходил на носках, вытягиваясь вверх так, что хрустело в позвоночнике, пробовал ходить на руках, проверяя, как подействует прилив крови к голове.
За этим занятием его застал батальонный врач.
— Тренируешься?
— Да так, немножко.
— Смотри, не поломай тут у нас чего-нибудь.
— Выписывайте поскорее, товарищ гвардии майор.
— Вот приедет главврач бригады — посмотрим…
— А комиссии не будет?
— Нет. Для чего она тебе?
— Она мне ни к чему, — Павел едва не кричал от радости.
Когда врач ушел, в палате появилась Людмилка. Она молча положила на заправленную кровать синий треугольник и молча вышла.
Письмо Людмилы Долинской Павлу«Я не могу не сказать тебе об этом, хотя говорить не время. И все-таки я думаю, что оставлять на «после войны» нельзя. Всякое может быть.
Когда ты был без памяти, беспрестанно шептал: «Люблю». Это было при Беркуте. А рядом стоял доктор. Доктор наш — чудесный человек. Он не посылал меня в роту, не вызывал на занятия. И все дни я провела возле тебя.
Я о многом подумала, Павел.
Ты даже не знаешь, как я оказалась здесь, рядом с тобой. Не удосужился ни разу спросить, а я ждала, что спросишь… Столько я мытарств перенесла, чтобы так все получилось, знаешь? Когда ты ушел в армию, я сказала девчонкам: «Пойду за ним». Меня подняли на смех. «Подумаешь, любовь, — говорила мама, — девки в твоем возрасте умнее. Вон Лелька Бартовская вышла замуж за военкоматовского офицера. И деньги, и наряды, и муж есть».
