Он успел увидеть ее в конце просторного пустого двора с длинным, непривычной формы пятиэтажным домом в глубине. Дойдя до угла, Незнакомка прошла вдоль всего дома, миновав три подъезда, и вошла в четвертый — последний.
Александр Дмитриевич постоял возле старого, заскорузлого тополя с наполовину ампутированными кривыми толстыми ветвями, покурил, рассматривая необычный дом, над пятым этажом которого возвышались четыре (по числу подъездов) башенки с острым коньком собственной крыши, напоминающие собой сказочные избушки-теремки.
* * *
А через два дня Александр Дмитриевич улетал в отпуск. В суете знойных августовских дней, в текучке он едва не забыл вовремя выкупить путевку в крымский пансионат.
Несмотря на ясную, ведренную погоду, на безоблачное небо, не обещающее атмосферных изменений, вылет задержали на час. Александр Дмитриевич, сдав чемодан изысканной, с иголочки одетой служительнице аэровокзала, вышел в сквер. Тяжелые, до срока потемневшие гроздья рябин клонили упругие, неподатливые ветви к земле. В сквере было безлюдно. Где-то далеко, за аэродромными кулисами, испытывали двигатель, и оттуда доносился раскатистый, почему-то щемящий душу рокот турбины.
Не хотелось улетать Александру Дмитриевичу. Много лет работал он практически без отпуска — то дробя его на части, то проводя безвылазно дома, за работой, за пачками исписанных страниц серой бумаги, из которых большую часть сам же отправлял в корзину. Но все эти годы он мечтал купить, как все нормальные люди, путевку и полететь к морю, где хоть на две-три недели отрешиться от всего на свете и читать, читать все, что попадется под руку и что скопилось недочитанного, просто ходить часами бездумно, а если уж размышлять о чем-то, то не о завтрашней, не о послезавтрашней работе.
Теперь, когда все свершилось и через два часа он может начать такую жизнь, ему уже не хотелось ни моря, ни прогулок. И было ощущение, что против воли его отправляют куда-то и он не может не подчиниться, как когда-то в армейские времена. Не покидало чувство чего-то незавершенного и оставляемого здесь невесть на какое время.
Он сел на скамейку, прикрыл глаза и тотчас же встретился со взглядом синих, широко распахнутых глаз. Незнакомка… Он не видел ее два дня, с того самого вечера, когда провожал ее едва ли не до подъезда. Нет, вряд ли он сможет заговорить с ней когда-нибудь. А выжидать, выслеживать ее на остановках… в его-то возрасте… Хотя… почему выслеживать? Это же и его остановка. Стало быть, это просто судьба! Теперь он знает, где живет Незнакомка. Ах, если бы он знал ее телефон! Вот сейчас, вот в эту минуту, он бы позвонил, он бы смог объяснить ей все! Он бы смог…
Александр Дмитриевич поднялся, взглянул на часы и бросился вдруг наперерез длинному туристскому автобусу через площадь к голубеющему вдали телефону-автомату.
Через несколько минут он говорил с шефом, а через час с небольшим уже был в редакции.
* * *
И снова потекли будничные, одинаковые, как отпечатки клише, дни. Впрочем, иногда, пожалуй, это были цветные отпечатки. Несколько раз Александр Дмитриевич видел Незнакомку. Но почти всегда оказывался не один, а с кем-нибудь из вездесущей братии журналистов, литераторов-надомников, которые проложили дорогу уже и сюда, в дальний конец города.
Наступила осень, время возвращений из отпусков и время частых командировок. По договоренности с шефом Александр Дмитриевич отложил отпуск на конец года. И уже проехался за материалом по Золотому кольцу, побывал в Пскове и Новгороде. Этот маршрут был освоен им ранее, но снова с великой радостью бродил он по древним русским городам, мимо темных крепостных стен, мимо соборов, вросших в землю, старинных особняков и деревянных пожарных каланчей. Всегда согревал его душу русский Север. Здесь, как никогда, казалось ему, витает дух пращуров, отважных и мудрых людей, оставивших в наследство после себя великую землю.
Возвращался Александр Дмитриевич посвежевшим, полным сил, соскучившимся по своей квартире, по московским улицам.
Выбравшись из метро, он решил несколько автобусных остановок до дома пройти пешком. Было солнечно, но уже по-осеннему свежо. На обочине пучки поблекшей, слежавшейся травы, а под ногами — россыпь желтых и еще зеленых пожухлых листьев.
На подходе к дому Александр Дмитриевич заметил чуть в стороне от дороги длинный, составленный из полосатых деревянных щитов забор, отгородивший строительную площадку. Год назад здесь уже построили два могучих бетонно-стеклянных небоскреба — общежитие для студентов, и Александру Дмитриевичу казалось, что строители и проектировщики «закрыли тему», по крылатому выражению завсегдатаев редакционного «пятака».
А прежде на этом островке, отгороженном теперь пестрым забором, была крохотная, десятка в полтора низкорослых деревьев, рощица. Дойдя до конца забора, Александр Дмитриевич увидел поверженные деревья, некоторые из них были основательно выкорчеваны, иные просто спилены под корень и вместе с кустарником стянуты в кучи. Здесь же валялся битый кирпич, разнообразный металлический хлам, снопы пересохшего прошлогоднего бурьяна.
И все-таки в стороне, по-видимому на границе будущей стройки, несколько деревьев уцелело. Ветви их легонько шелестели на ветру, стряхивая с себя последние листья. Александра Дмитриевича точно толкнул кто-то. Он бросился к этим одиноким деревьям. Обошел каждое из них, оглядел от комля до кроны, потрогал. Он вспомнил, как одно из деревьев поверженной рощи горело каждую весну розовым, каким-то нездешним, экзотическим пламенем. И люди останавливались возле него, подолгу не могли отвести глаз, некоторые подходили совсем близко, трогали ветви руками, но никто не решался сломить хотя бы одну из них.
Само по себе деревце было неказистое, невысокое, с кривыми неуклюжими ветвями, но в какой же яркий факел превращалось оно в пору цветения. Первое, что бросалось в глаза Александру Дмитриевичу, когда он ранними весенними утрами выходил на балкон, — было это розовое, переливающееся на легком теплом ветру, пламя. Некоторые говорили, что это горный миндаль, иные произносили другие мудреные названия. И вот теперь Александр Дмитриевич искал его и не находил. Нет, эти четыре уцелевших дерева — клены, что нетрудно определить по остаткам листьев, по коре, наконец. А под ногами, почти вровень с землей, протянулась к забору неровная цепочка пней.
Люди не пощадили дерева. Срубили, как и десяток других, окружавших его, так же уронивших и цвет и листву наземь, так же протянувших нагие ветви к небу.
«Как все просто, — думал Александр Дмитриевич, — люди срубили десяток-другой деревьев, почти не отличающихся друг от друга. Но разве поднялась бы рука на красоту, на поэзию, на гармонию? В данном случае на существо, на дерево — в лучшую пору его жизни. В пору цветения, одухотворенной красоты, которую оно щедро дарило всем каждую весну.
* * *
Дни в ноябре поубавились, и на троллейбусном кругу Александр Дмитриевич оказывался в сумраке, в подрагивающем свете неоновых светильников. Все так же чередой подплывали к остановке, громыхая дугами, троллейбусы. Разве что сутолоки стало больше. То ли темнота подстегивала людей, заставляла спешить, то ли теплая одежда увеличивала тесноту в троллейбусах и очередях.
В один из таких неуютных, слегка туманных вечеров Александр Дмитриевич снова пошел за Незнакомкой. Она была с неизменной сумкой через плечо, в демисезонном пальто из темного драпа, стройные ноги туго обтягивали аккуратные сапожки. Снова проклинал себя Александр Дмитриевич за ребячество, но покорно шел следом, и в переулок свернул, и до ворот дома дошел, и во дворе оказался, помедлив какое-то время. Он успел увидеть, как Незнакомка, мелькнув под тусклым фонарем, вошла в свой четвертый, последний подъезд. Над входом в подъезд светилось всего лишь одно окно — на втором этаже.
«Вот сейчас я узнаю, на каком этаже она живет, увижу ее окно», — подумал Александр Дмитриевич, и сердце его легонько сжалось. Но прошла минута, вторая — и ни одно окно в доме больше не засветилось. — Снова какое-то наваждение… — встревожился он. И тут загорелся зеленый огонек вверху, над всеми этажами, в полукруглом окне причудливой избушки-башенки. Он увидел, как руки ее («рукава темного пальто», — отметил он про себя), чуть подвинув в сторону настольную лампу на подоконнике, задернули на окошке пеструю штору.
* * *
Был последний день ноября. Начался он невесело. Позвонил из Хабаровска Пашка Середа, неизменный зам Александра Дмитриевича и практически единственный его подчиненный. Веселым, пожалуй, даже слишком бодрым голосом Пашка сообщил, что вторые сутки торчит в аэропорту, потом провалился куда-то на полминуты, Александр Дмитриевич хотел уже было повесить трубку, но голос Пашкин снова прорезался, по обрывкам фраз можно было понять, что «в кармане у него гигантский очерк, аж на два номера».
