Полынин жадно выпил две кружки воды и как можно спокойнее сказал:
— И не говори, башка трещит. Послушай, может, ты узнаешь, какой твой листок, а какой мой?
— Что за листки?
— Да с номерами облигаций.
— А ты разве нашел оба листка?
— Ну да, вот они, — и он подал их Бричкину.
В глазах его, черных и лихорадочных, мелькнул страх. Бричкин повертел листки и принялся их просматривать. Полынин следил за ним затаив дыхание.
— А дьявол их знает, какой мой, какой твой, — наконец проговорил Бричкин. — И главное, суммы-то у нас одинаковые. Да ты их проверял?
Полынин замялся.
— Ну, чего ты мямлишь? Давай проверим — и дело с концом!
Бричкин вытащил промасленный обрывок газеты и принялся проверять. Полынин тяжело дышал над ним. Бричкин проверил один список.
— Мимо, — сказал он и взял другой.
— Да… нет… едва ли, — в смятении забормотал Полынин.
Паровоз дернул, он повалился на Бричкина и услышал восклицание:
— Ого! Или мне снится?
Бричкин повернул голову.
— Послушай, да здесь выигрыш — и какой!
— Тс-с-с, — зашипел Полынин, открыл дверь, выглянул, а потом захлопнул, — никому ни слова, понял?
Бричкин внимательно посмотрел на него. Почесав лохматый затылок и сдвинув черную фуражку на глаза, спросил взволнованно:
— Так кто же из нас все-таки выиграл-то?
— Вот в том-то и штука, ломай теперь голову, кому привалило счастье! — шептал Полынин, забирая розовые листки.
— Счастье… — Бричкин сдвинул фуражку на затылок. — Я, конечно, ничего не говорю, здорово получить такую сумму, но ты чего-то уж слишком того… и руки вон трясутся… Подожди, может быть, это твоя облигация.
Поезд остановился, и Бричкин ушел возбужденный. Кто же все-таки выиграл? Думать, что выиграл Полынин, было неприятно, уж лучше бы выиграла Галя: ей учиться надо. Хотелось всем рассказать о своей удаче, но он вспомнил, что еще неизвестно, кому удача, и радость поубавилась.
Полынин забрался в спальное отделение и только тут спохватился: «Дурак, дернул же черт за язык! Теперь, кроме базара, никто не узнает. Раззвонит — и укокошат еще. А то и сам он может, чего доброго, приложить руку. Пустой человечишка». Полынин выскочил из вагона и увидел, что Бричкин торопливо идет к Гале. Но Полынину было все равно, он и забыл о том, что еще вчера говорил этой девушке.
— Николай! — позвал он.
Бричкин вернулся.
— Николай, держи язык за зубами насчет этого. Понял меня?
— Да почему?
— Смотри, шлепнут еще… Или что-нибудь устроят такое с облигациями, что мы только облизнемся и останемся при своих интересах.
— Да брось ты болтать, — Бричкин нахмурился, — спи лучше, в Москве разберемся, — и направился к Гале.
Неуклюжий, длинный, стоял он около нее и смеялся.
— Що це с тобой приключилося? — улыбалась Галя.
— Так… ничего… То есть, как тебе сказать… есть, конечно, кое-чего… а может быть, и нет.
— Вот и пойми тебя… Чи горилки хватил, чи дивчина сладко целовала!
— Как хочешь, так и понимай, товарищ проводник вагона номер пять, — и Бричкин лихо сплясал коленце из цыганской пляски, звонко хлопнув по голенищу.
— Эге, вино вси песни знает, — засмеялась Галя.
— Послушай, — заговорил быстро Бричкин, — в жизни ведь всякое бывает. Что бы ты стала делать, если бы нашла… ну, я не знаю… ну, пятьдесят тысяч, что ли?
— Я-то знаю, а вот ты бы что зробив?
— Я бы, во-первых, сразу же тысяч этак двадцать старикам отвалил. Живут они одни. А я им мало высылаю. Ну, сама знаешь, какие деньги у проводника. Во-вторых, оделся бы с иголочки. В-третьих, долги бы отдал — семьсот рублей: костюм я купил.
— Ну, а ще яки мечтанья?
— А на остальные гроши нанял бы я, Галю, педагогов, и чтобы они нас с тобой раз-два — и в техникум подготовили. Это, пожалуй, самое главное.
— И меня, бидну, не забув!
— Почем ты знаешь, может, я и хочу главным образом для тебя найти деньги! А что же все-таки ты-то сделаешь, найдя их?
— Я бы в милицию сдала, чтобы другой чоловик не пострадав! Понял?
— Так-то оно так, — ухмыльнулся Бричкин, — да ведь я такие гроши хочу найти, какие никто не терял.
— Ох, выдумщик, горе мени с тобой.
Бричкин весело побежал к своему вагону по рельсу, как мальчишка, вихляясь из стороны в сторону и балансируя разведенными руками…
Проносились увядшие равнины Западной Сибири. Речонка бурлила в корягах, золотые березки остановились у воды. Поднимая пыль, вдали катились маленькие, как спичечные коробки, колхозные грузовики. Всюду были разбросаны сухие, пестрые рощи. На деревьях висели огромные белые буквы: «Да здравствует Родина!» Вдоль дороги проносились красиво выложенные по откосам белыми кирпичами слова: «Миру — мир».
Близился Новосибирск. Всего лишь полпути. Полынин за трое суток высох, глаза лихорадочно и подозрительно следили за Бричкиным. А тот смотрел на него с насмешкой. Полынин злился. Бричкин видел это и с удовольствием принимался подтрунивать:
— Слушай, Василий, а вдруг выиграю я?
Полынин прятал глаза:
— Ну, чего ты зудишь? И зудит и зудит.
— А ведь, наверное, я, вот какое-то предчувствие у меня есть, честное слово.
Полынин угрюмо бормотал:
— Ну, что же, значит, твое счастье. А для чего они тебе, собственно, деньги-то? Ведь все равно по ветру пустишь.
— И пущу! Я хозяин над деньгами, а не деньги надо мной. Все спущу в месяц же. А то возьму и подарю их яслям. Вот идея!
— Нет, видно, у тебя не все дома, — с трудом произносил Полынин, — ну, ладно, не трепись. Иди, иди!
— И что ты за человек, Василий? Какая муха тебя укусила? — с удивлением разглядывал его Бричкин. — Был нормальный, все как полагается, начальство тебя хвалило, а вот как случилось это с облигациями… Нет, не нравишься ты мне, — с сочувствием вздыхал Бричкин.
— Чего ты привязался, как слепой к забору? Я не барышня, чтобы нравиться, — Полынин свирепо выкатил глаза.
— Вот верни тебя, положим, в дореволюционное время, интересно, кем бы ты стал? — задумчиво спрашивал Бричкин.
— Уж будь покоен, кем-нибудь да стал бы, голова пока варит, не то что у тебя!
— Нет, скучища с тобой зеленая, — махнул рукой Бричкин.
После Новосибирска потянулась тайга. Запахло сосновой смолой. Ели стояли пышные, в шубах из хвои. У молодых елок виднелись веточки, похожие на крестики. «Так-так-так, так-так-так», — отстукивали колеса. Рассветы были туманные, ледяные. Клумбы лежали обмороженные, черные, как следы больших костров. Жиденькая алая заря освещала голубой иней на ломкой, остекленевшей траве.
Бричкин приникал к окнам, высовывался в двери, выскакивал на каждой остановке. Поезд затормозил около семафора. Бричкин спрыгнул и побежал по крутому берегу вниз, гремя ведром. Галя за ним.
Прозрачная Ангара бурлила, делая плавный поворот, слегка дымилась около острова. Бричкин сложил ладони ковшиком, с удовольствием напился ледяной, вкусной воды и зачерпнул полное ведро. Вода была такой прозрачной, что ведро казалось пустым. Галя с хохотом обрызгала Бричкина, шумно умылась. Лицо ее раскраснелось.
— Умойся и ты! Сажу з носа соскобли! — закричала она и, нагнув голову Бричкину, принялась плескать ему в лицо. — Теперь внукам будешь гутарить: я умывался в Ангаре!
— Эх, то ли мы еще увидим в жизни! — завопил Бричкин и брызнул на нее.
Паровоз загудел, Галя бросилась наверх, к вагонам, Бричкин за ней, но, вспомнив о ведре, вернулся. Поезд уже тронулся, когда он подбежал к подножкам.
— Швыдче, швыдче, — кричала испуганная Галя, — от дурный!
А потом они сидели в купе у Гали и восхищенно смотрели, как бурно и весело Ангара вырывалась из Байкала. Байкал плескался и сверкал в огромной чаше, края у которой — большие сопки, заросшие лиственницами.
— Эх, и места же, — Бричкин приникал к окну, — проезжаешь Волгу и думаешь: «Вот здесь бы пожить», подкатишь к Уралу: «Не-ет, — думаешь, — лучше здесь», а теперь вот думаю, что интереснее Байкала, пожалуй, и не отыщешь места. Так, наверное, и не решу, где бросить якорь. Всюду хочется пожить.
Галя молча смотрела на чешуйчатые стволы сосен, и ей тоже захотелось пожить и здесь, и на Ангаре, и на родной Украине.
— Дай я тоби пришью пуговку на рубашке, — тихо проговорила она.
Бричкин отыскал в кармане пуговицу. Галя вынула иголку с ниткой, воткнутую в подкладку берета, и принялась тщательно пришивать ему на груди пуговицу, а он боялся шевельнуться. Когда же она, откусывая нитку, прижалась к его груди лицом, он перестал дышать и, если бы еще миг, то, наверное, задохнулся бы. Против своей воли, он тронул ее волосы и увидел, как вспыхнуло ухо, иголка с перекушенной ниткой упала на колени, а Галя все не отнимала лица…
Поезд грохотал в тоннелях, пыхтел среди сопок и лесов, забрался на Яблоновый хребет. Студеный ветер качал сосны, желтые лиственницы. Воздух был чист и свеж, как первый снег. Сверкало солнце. Сзади поезд подталкивался вторым паровозом; когда стали спускаться вниз, к Чите, тормоза зашумели так, словно большущее точило оттачивало огромные ножи.
