Чужая кровь
В Филипповку, после заговенья, выпал первый снег.
Ночью из-за Дона подул ветер, зашуршал в степи об‘иневшим краснобылом, лохматым сугробам заплел косы и догола вылизал кочковатые хребтины дорог.
Ночь спеленала станицу зеленоватой сумеречной тишиной. За дворами дремала степь, непаханная, забурьяневшая.
В полночь в ярах глухо завыл волк, в станице откликнулись собаки, и дед Гаврила проснулся. Свесив с печки ноги, держась за комель, долго кашлял, потом сплюнул и нащупал кисет.
Каждую ночь после первых кочетов просыпается дед, сидит, курит, кашляет, с хрипом отрывая от легких мокроту, а в промежутках между приступами удушья думки идут в голове привычной хоженой стежкой. Об одном думает дед — о сыне, пропавшем в войну без вести.
Был один — первый и последний. На него работал, не покладая рук. Время приспело провожать на фронт против красных, — две пары быков отвел на рынок, на выручку купил у калмыка коня строевого, не конь — буря степная-летучая. Достал из сундука седло и уздечку дедовскую с серебряным набором. На проводах сказал:
— Ну, Петро, справил я тебя, не стыдно и офицеру с такой справой итить… Служи, как отец твой служил, войско казацкое и тихий Дон не страми! Деды и прадеды твои службу царям несли, должен и ты!..
Глядит дед в окно, обрызганное зелеными отсветами лунного света, к ветру — какой по двору шарит, неположенного ищет, — прислушивается, вспоминает те дни, что назад не придут и не вернутся.
На проводах служивого гремели казаки под камышевой крышей Гаврилиного дома старинной казачьей песней:
— А мы бьем не портим боевой порядок.
Слу-ша-ем один — да приказ
И што нам прикажут отцы-командиры.
Мы туда идем — рубим, колем, бьем!..
За столом сидел Петро, хмельной, иссиня-бледный, последнюю рюмку, „стремяную“ [3]) выпил, устало зажмурив глаза, но на коня твердо сел. Шашку поправил и с седла перегнувшись горсть земли с родимого база взял. Где-то теперь лежит он и чья земля на чужбинке греет ему грудь?
Кашляет дед тягуче и сухо, меха в груди на разные лады хрипят-вызванивают, а в промежутках, когда откашлявшись прислонится сгорбленной спиной к комелю — думки идут в голове знакомой хоженой стежкой.
* * *
Проводил сына, а через месяц пришли красные. Вторглись в казачий исконний быт врагами, жизнь дедову, обычную, вывернули наизнанку, как порожний карман. Был Петро по ту сторону фронта, возле Донца усердием в боях заслуживал урядницкие погоны, а в станице дед Гаврила на москалей, на красных вынашивал, кохал, няньчил, как Петра — белоголового — сынишку когда-то, ненависть стариковскую глухую.
На зло им, носил шаровары с лампасами, с красной казачьей волей, черными нитками простроченной вдоль суконных с напуском шаровар. Чекмень [4]) надевал с гвардейским оранжевым позументом, со следами ношенных когда-то вахмистерских погон. Вешал на грудь медали и кресты, полученные за то, что служил монарху верой и правдой, шел по воскресеньям в церковь, распахнув полы полушубка, чтоб все видали.
Председатель поселения станицы при встрече как-то сказал:
— Сыми, дед, висюльки! Теперь не полагается!
Порохом пыхнул дед: — А ты мне их вешал, што сымать-то велишь?
— Кто вешал, давно, небось, в земле червей продовольствует.
— И пущай!.. А я вот не сыму! Рази с мертвого сдерешь?
— Сказанул тоже… Тебя же жалеючи советую, по мне хоть спи с ними, да ить собаки… собаки-то штаны тебе облатают! Они — сердешные — отвыкли от такого виду, не признают свово…
Была обида горькая, как полынь в цвету. Ордена снял, но обида росла в душе, лопушилась, с злобой родниться начала.
Пропал сын — некому стало наживать. Рушились сараи, ломала скотина базы, гнили стропила раскрытого бурей катуха. В конюшне, в пустых станках по-своему захозяйствовали мыши, под навесом ржавью зазеленела косилка.
Лошадей брали перед уходом казаки, остатки добирали красные, а последнюю, лохманогую и ушастую, брошенную красноармейцами в обмен, осенью за один огляд купили махновцы. Взамен оставили деду пару английских обмоток.
— Пущай уж наше переходит! — подмигивал махновский пулеметчик. — Богатей, дед, нашим добром!..
Прахом дымилось все нажитое десятками лет. Руки падали в работе; но весною, — когда холостеющая степь ложилась под ногами покорная и истомная, — манила деда земля, звала по ночам властным неслышным зовом. Не мог противиться, запрягал быков в плуг, ехал, полосовал степь сталью, обсеменял ненасытную черноземную утробу ядреной пшеницей — гирькой.
Приходили казаки от моря и из-за моря, но никто из них не видал Петра. В разных полках с ним служили, в разных краях бывали — мала ли Россия? — А однополчане — станичники Петра — полком легли в бою с Жлобинским отрядом на Кубани где-то.
С старухой о сыне почти не говорил Гаврила. Ночами слышал, как в подушку точила она слезы, носом чмыкала.
— Ты чево, старая? — спросит кряхтя.
Помолчит та немного, откликнется:
— Должно угар у нас… голова што-то прибаливает.
Не показывал вида, что догадывается, советовал:
— А ты бы рассольцу из-под огурцов. Сем-ка я слазю в погреб, достану?
— Спи уж. Пройдет и так!..
И снова тишина расплеталась в хате незримой кружевной паутиной. В оконце месяц нагло засматривал, на чужое горе, на материнскую тоску любуясь.
Но все же ждали и надеялись, что придет сын. Овчины отдал Гаврила выделать, старухе говорит:
— Мы с тобой перебьемся и так, а Петро придет, што будет носить? Зима заходит, надо ему полушубок шить.
Сшили полушубок на Петров рост и положили в сундук. Сапоги расхожие, скотину убирать, ему сготовили. Мундир свой синего сукна берег дед, табаком пересыпал, чтобы моль не посекла, а зарезали ягненка — из овчинки папаху сшил сыну дед и повесил на гвоздь. Войдет с надворья, глянет и кажется, будто выйдет сейчас Петро из горницы, улыбнется, спросит:
— Ну как, батя, холодно на базу?
Дня через два после этого, перед сумерками пошел скотину убирать. Сена в ясли наметал, хотел воды из колодезя почерпнуть — вспомнил, что забыл варежки в хате. Вернулся, отворил дверь и видит: старуха на коленях возле лавки стоит, папаху Петрову неношенную к груди прижала, качает, как дитя баюкает…
В глазах потемнело, зверем кинулся к ней, повалил на пол, прохрипел, пену глотая с губ.
— Брось, подлюка!.. Брось!.. Што ты делаешь?!..
Вырвал из рук папаху, в сундук кинул и замок навесил. Только стал примечать, что с той поры левый глаз у старухи стал дергаться и рот покривило.
Текли дни и недели, текла вода в Дону, под осень прозрачно-зеленая, всегда торопливая.
В этот день замерзли на Дону окраинцы. Через станицу пролетела припоздневшаяся ватага диких гусей. Вечером прибежал к Гавриле соседский парень, на образа в торопях перекрестился.
— Здорово дневали!
— Слава богу.
— Слыхал, дедушка, Прохор Лиховидов из Турции пришел? Он ить с вашим Петром в одном полку служил!..
Спешил Гаврила по проулку, задыхаясь от кашля и быстрой ходьбы. Прохора не застал дома, уехал на хутор к брату, обещал вернуться к завтрому.
Ночь не спал Гаврила. Томился на печке бессонницей.
Перед светом зажег жирник, сел подшивать валенки.
Утро — бледная немочь — точит с сизого восхода чахлый рассвет. Месяц зазоревал посреди неба, сил не хватило дошагать до тучки, на день прихорониться.
Перед завтраком глянул Гаврила в окно, сказал почему-то шепотом:
— Прохор идет!
Вошел он, на казака не похожий, чужой обличьем и внешностью. Скрипели на ногах у него кованные английские ботинки и мешковато сидело пальто чудно́го покроя, с чужого плеча, как видно.
