Это неправда! Конечно, ты так не можешь думать, ты ж меня знаешь с самого детства, как комсомольца и как партийца. Я в одном письме просил тебя сходить и поговорить по моему делу, так ты не ходи, потому что, наверное, нехорошо тебе идти и говорить... Мне все почему-то думается, что ЦКК уже решила мой вопрос и подтвердила то решение. Неужели так? Это страшно. Я ничего не понимаю. Это дико, дико! Я оказался чужим, изгнанным, а за что? Я спрашиваю тебя: за что? Неужели надо признать и оправдать мотивы педсовета, апелляционной комиссии? Я посылаю тебе выписки, скажи, неужели это правильно? Это равносильно тому, что оправдать голый, ничем не оправдываемый формализм... Я еще не знаю, что со мной будет, но я совсем не жалею, что всегда, начиная с ученической скамьи, интересовался и участвовал в активной общественной работе, что много читал, что не жалел своих сил и здоровья для этой работы. Ты ж помнишь, как мы работали, наверно, помнишь, как я в одной рубашке, босой ходил с отрядом по лесу в засады на бандитов? Я много и преданно работал и последние три года. И вот после всего этого, ты понимаешь, как это дико,— меня так легко обозвали чужим, карьеристом, примазавшимся и, когда был решен мой вопрос в ячейке, некоторые говорили: ага, его карьера кончена! И это после того, как, ты же знаешь, Денис, я отдавал работе все, все силы, способности... Меня назвали пролазой, от меня отвернулись некоторые из тех, кто ходил в лучших друзьях, когда я был в профкоме. Они сторонятся меня, боятся меня. Почему так? Неужели это надо? Неужели это правильно? Что ж мне еще сделать? Знаю, меня от партии и от союза никто не оторвет, никогда, но как же это? Вот почему я, очутившись без квартиры, без куска хлеба, бросил все и уехал, куда глаза глядят...»
Смачный дочитал письмо, свернул его и сунул в карман.
«Эта история вредит моим нервам. Что он от меня хочет? Должен же понимать, что вступиться за него я не могу, я коммунист, партиец, а он оказался социально чужим... Не могу я. Я партиец».
Посидел немного так, рассуждая, может или не может чем-нибудь помочь своему бывшему другу. Друга своего Смачный хорошо знал, и потому на миг у него появлялось желание вступиться за друга, но на смену этому чувству шли холодные рациональные рассуждения, и Смачный приходил к совершенно обратному выводу. Рассуждая так, Смачный просматривал бумаги, перечитывал их и позабыл о письме.
Быстро летит время. В коридоре часы прозвонили три раза. Смачный посидел еще немного, сложил бумаги в ящик стола, оделся и пошел домой. На улице Смачный ловко обходил людей, идущих впереди, ловко расходился со встречными. Оттого, что скоро будет дома, у него было приподнятое, радостное настроение. Но, перейдя улицу, он твердо ступил с мостовой на тротуар. Плитка на тротуаре под ногой осела, и из-под нее струей брызнула на колошину брюк холодная вода. От этого сразу изменилось настроение. Всплыло в памяти и неприятное письмо.
«Беда и только от таких друзей. Черт его знает, привязался и... Оно немного и жаль, но ведь партийный долг...»
После этого рассуждения с самим собой у Смачного опять появилась удовлетворенность, что он, коммунист Смачный, мог поставить звание партийца, революционера выше отношений дружеских, пусть самых близких.
Ожидая обеда, Смачный достал из кармана письмо и показал жене.
— Вот, опять! Что он от меня хочет, я не понимаю. Я член партии, я не могу.
Жена сидела напротив, подперла щеку рукою, поднялась со стула.
— А может, ты... Жаль его очень, молод еще...
— Ты не понимаешь. Я не могу. Я не могу пойти против своей партийной совести... У меня прежде всего чувства общественные, партийные, а потом все другие.
— Нет, я ж не упрекаю тебя, не...
Смачный вытер платочком рот и замолчал. Он считал, что убедил жену в правильности своих рассуждений, и чувствовал себя поэтому совсем оправданным за то, что не вступается за друга. Письмо друга он порвал и бросил клочки в печурку.
* * *
За окном тихо шептала последними листьями старая липа. Она выросла совсем близко у окна и заслонила его густыми ветвями.
Никита пишет домой письмо. Он то и дело смачивает кончик карандаша кончиком языка и выводит на бумаге ровными буквами ряды слов. Слова строчками друг за другом, с каждой новой строкой ползут вверх наискосок по бумаге. Никита устал, он останавливается на минуту, думает, что же писать дальше, перечитывает написанное и продолжает:
«Ты пишешь, дорогая жена, что отелилась лысая корова. Я думаю так, чтоб не продавали вы теленка, а чтобы растили его для себя, потому лысая хорошая корова, много молока дает, а теленок, как ты пишешь, в нее пошел. Пусть лучше растет...»
Опять остановился, отложил в сторону карандаш и начал перечитывать еще раз письмо жены. В письме, в первых его строках, писала жена о том, что дома все, слава богу, живы и здоровы, чего и ему желают. Дальше жена передавала поклоны от отца, сестер, всей родни и знакомых. За поклонами сообщала, что в то воскресенье, когда ехал отец из города, кобыла на гвоздь копыт пробила и хромает, и никак нельзя на ней ездить из-за этого. А затем было написано, что в среду отелилась лысая корова. Вышла замуж за Таренту Агапа Прузынина.
И письмо, и липа за окном, и узоры, написанные солнцем и тенью ветвей липовых на полу, напомнили родную хату. От написанных кривыми буквами слов пахло свежим сваренным молозивом лысой коровы, пахло старым унавоженным хлевом. Забыл о ссорах дома с отцом и иногда с женой, представлялась тихая мирная жизнь в хате. Почему-то видел всю семью у стола за ужином и на коминке свет от смолистой лучины.
Чем дальше друг от друга люди, тем лучше они друг о друге думают, забывается зло, и люди больше друг друга любят.
Никита сидел и думал о доме. В это время к нему пришел вестовой от ротного.
— Их благородие приказали сейчас же прийти.
Вестовой козырнул, повернулся и ушел.
Никита за хорошую службу был произведен в ефрейторы. Служил он уже давно, скоро домой возвращаться, но Никита еще не решил для себя, пойдет ли домой или останется на сверхсрочной службе. Он вложил письмо в конверт, надел шинель, затянул ремень, поправил складки шинели сзади, оттянул ее потуже на груди и, поправив
