Внучка вышла.
— Так рассказывайте, рассказывайте, зачем старуха понадобилась. Не помню я вас, не встречались.
Вячеслав Иванович подвинул стул так, чтобы оказаться прямо напротив старухи — лицом к лицу. Прочно уселся и сказал негромко, но многозначительно:
— Встречались мы. Я Сальников. Станислав Сальников.
Он ожидал смущения, может быть, неверия, но старуха радостно всплеснула руками:
— Славик?! Вот счастье-то! Живой! Вот судьба! Не зря, значит, молила, услышал господь! А мы думали… Это чудо! Говорят, не бывает больше, а вот вам и чудо! Воскрес, как Лазарь. О, господи… Аленька, Аленька! Ну где же она?!
— Пошла ставить чайник.
— Ах да… Аленька!.. Ну сколько можно ставить чайник?
Она требовала внучку с таким повелительным нетерпением, что и Вячеслав Иванович невольно заразился, поверил, что при возвращении Аллы должно произойти нечто важное.
— Аленька, наконец-то! Ты знаешь, кто это такой? Ты не знаешь и не догадываешься! Это Славик Сальников! Живой! Мы его похоронили в мыслях, а он живой! Вот где чудо! Через сорок лет!.. Да что ты стоишь, как каменный идол?! Поцелуй же родного человека!
Алла бросилась к Вячеславу Ивановичу, толкнула его твердым животом, поцеловала в щеки, потом по-настоящему в губы — и оказалось, что и на седьмом или каком там месяце губы остаются женственными.
— Ну вот и хорошо… Это хорошо, родственно… А я вот третий год безножу. Ну не побрезгуй все же старухой, племянничек!
Вот момент! Поцеловаться с дорогой тетей? Все за то, чтобы поцеловаться: она к нему всей душой, а он сорокалетнее поминать? Растерявшись от неожиданного радушия, Вячеслав Иванович уже шагнул к старухе, а та, сидя, тянулась к нему, подняла руки — и он сделал шаг назад, не смог.
Дневник будто раскрылся перед глазами.
Мать писала, что дорогая тетушка в глаза не сможет взглянуть детям, которым пожалела куска, а та целоваться лезет, старая ханжа! И простить? Ну и что, что давно? Что она, с тех пор родилась заново?
— Я не целоваться пришел, Зинаида Осиповна. Поговорить нужно.
Старуха опустила руки, откинулась в кресле — прямо как в кино про обиженную невинную добродетель.
Вячеслав Иванович снова уселся. Алла подошла и встала около кресла бабушки — словно заступила на пост.
И все же не смог Вячеслав Иванович начать с шоколадной истории. Да и пришел же он сестру искать, а не сводить счеты!
— Что стало с Маргаритой, Зинаида Осиповна?
— Ничего не стало! Жива и здорова Риточка. Выросла, замуж вышла. Вот Аллочка, дочка ее… Вот что в тебе сидит, Славик! В чем заноза! Жива и здорова Риточка. Выжила.
Она снова было потянулась — но робко, не так, как в первый раз. Вячеслав Иванович оставался непримирим.
— Алла дочка ее, значит? И ваша внучка?
Он посмотрел на Аллу, стоящую как на часах у кресла старухи. Нет, нечего жалеть! И спросил отчетливо:
— А она знает?
Старуха ответила серьезно, но без смущения. И распевность куда-то исчезла из голоса;
— Не думала я, что ты живой. Но раз так рассудил Господь… Сейчас она узнает.
Алла стояла все так же, и в этом идиотском голубом полумраке невозможно было разобрать выражение ее лица.
— Понимаешь, Алла, твоя мать — не дочка нам родная со Львом Сергеевичем. Она родная сестра вот Славика, двоюродного нашего племянника, их родители умерли от голода. И он пропал, совсем маленьким. Рита и осталась одна. Ну что делать, мы ее удочерили и выросли. — Она так и сказала: «Мы ее выросли», и только этой оговоркой выдала волнение, а так говорила совершенно ровно, словно бесстрастно. — Выросли как родную. Да ты сама знаешь. Вот так. А сама решай теперь: бабушка я тебе или не бабушка.
— Бабушка! Ой, ну конечно!.. Родная бабуля! Я еще больше!
И она принялась целовать старуху в голову — прямо в волосы, в уши, а потом в лицо — в лоб, в нос… Вячеслав Иванович отвел глаза, как от неприличной сцены, потому что такие быстрые летучие поцелуи предназначены для любовной страсти, а не для родственных чувств.
Вот как все можно выставить: сплошное благородство добрых и душевных Зинаиды Осиповны и как его… забыл. Видно, у Вячеслава Ивановича память устроена, как у Туси Эмирзян, блокадной Туси: запоминает только хороших людей.
Алла выцеловалась и немного успокоилась: подтащила стул к старухиному креслу, уселась рядом и стала гладить заросшую дряблым жиром старческую руку — рукава рубашки-блузы едва доходили до локтей.
А Зинаида Осиповна заговорила прежней напевной скороговоркой:
— Да, вот так все и было, скрывать мне нечего. В детстве не надо было, чтобы Риточка знала про все ужасы и трагедии, пусть бы росла счастливо и безмятежно. И выросла, и стала человеком хорошим. А сейчас взрослая, сейчас пусть узнает. И она тоже рассудит, как Аленька: кто стал родителем по духу, тот по человечеству. Свою плоть всякий возлюбит, а чтобы чужих принять как кровных, тут нужно, чтобы душа пробудилась.
Был у Вячеслава Ивановича момент если не внутренней примиренности, то готовности пощадить, что ли: сорок лет прошло, Риту вырастила, вот и внучка ее любит. Но в последних словах ему послышалось желание старухи умалить его родителей: их любовь, оказывается, примитивная, не заслуживает и доброй памяти, потому что свою плоть возлюбит всякий — почти что прозвучало, что всякая тварь!
— И с фамилией она вашей выросла, так?
— Конечно. Чтобы полное усыновление, чтобы не мучилась детским воображением. Юристы и на девочку— «усыновление». Вот и переехали сюда с Красной Конницы, а то бы нашлась какая баба, нашептала бы с зависти и со злости. Люди, они злые на чужое счастье.
— А Сальниковы, значит, кончились? Как не было?
— А уж это твоя забота, племянничек. Все равно Риточка теперь и не Дубровицкая, и не Сальникова. Калиныч она теперь. Фамилию Калиныч продолжает. Она около него на Камчатке. Напишите друг другу, в чей-нибудь отпуск и съедетесь.
Вот сейчас и выдать! Самое время.
— Немного бы поддержки, помощи, и выжили бы отец с мамой. Особенно мама. Ведь дотянула до середины марта! Может, один кусок бы спас!
— Откуда же тогда этот кусок? Тогда легче ангела господня увидеть, чем этот кусок.
Все бы сейчас сказал Вячеслав Иванович, если бы не сидела рядом со старухой его родная племянница (он впервые подумал этим до сих пор будто и незнакомым словом: племянница!), не гладила дряблую руку. И он смолчал. Не потому, что пожалел. Но ему захотелось, как редко чего хотелось в жизни, чтобы вот так же гладила племянница его руку, — а чего такого, по-родственному! — целовала при встречах так же, как сегодня. Но если сейчас сказать все, Алла не поверит, подумает, что клевета на любимую бабушку, и замкнется, и не полюбит внезапно появившегося дядю. Нет, надо, чтобы она сама поняла, что за душа в ее любимой бабуле!
— Я не знал, застану или что, потому не захватил…Дневник остался после мамы. Записи, которые в самую блокаду. О том, как жила.
Говоря это, Вячеслав Иванович особенно внимательно смотрел на Зинаиду Осиповну. Но не заметил в ней никакого смущения, никакого беспокойства.
— Особенно это тебе, племянница, — вот и вслух наконец произнес: «племянница», — особенно тебе должно быть интересно. Зинаида Осиповна сама все помнит, а ты только по рассказам. А тут живой документ, и не чужой, а что твоя бабушка пережила.
Когда нужно для дела, Вячеслав Иванович не только умел, но и любил схитрить слегка, и потому добавил:
— Теперь у тебя две бабушки стало, вон ты какая богатая.
— Ой, ну конечно, дядя Слава! — Вот уже и «дядя Слава»! — Так замечательно, когда семейные архивы. У нас у одной девочки, я так завидовала…
Для нее почти игра, семейные архивы. Но подумал Вячеслав Иванович это без осуждения, скорее умиляясь наивностью, даже капризностью Аллы. Это было совсем новое для него чувство: умиление слабостью, молодостью, неопытностью.
— Почитай, почитай. Мне-то, конечно: все сама перенесла, всего хлебнула, а ты почитай. Хотя большая была фантазерка, Галочка-читалочка. Ее так с детства звали: слишком зачитывалась, ну и сама начинала свои фантазии тоже. Однажды пришла и рассказывает, как летала на воздушном шаре в Африку. Мы и поверили сдуру, потому что после лета, месяц не виделись. Почитай, хотя написать все можно.
Ага, забеспокоилась! И Вячеслав Иванович поспешил добавить. Это как в драке — не зря же прошел детдомовскую школу! — попал в поддых, сразу добавь, пока враг не продышался!
— В дневнике без фантазий. Я нашел активистку из домкома, она мне про дневник и подсказала. И сама рассказывает все, как в дневнике у мамы. Живая свидетельница. Да вы помните, наверное: Эмирзян Туся.
На это старуха ничего не смогла ответить, ушла в сторону:
— Так что же, чайку бы все же! Ради такого чудесного случая не грех и винца, да нету, давно отвыкла. И Аллочка непривычная.
