Дядя же Николай объяснил, что «тиатр» — стоящая штука, там показывают хороших женщин в коротеньких юбках. А потому что у нас тогда носили юбки до пят, дяде Николаю сразу же досталось за бессовестность от тети Лукерьи. На это дядя ответил по-французски:
— Прошу, мадам Лукерья, пардону.
И «мадам Лукерья», бросив рогачи, задрожала от смеха.
Несколько дней в селе только и разговоров было, что о театре, а особенно загудело, когда комсомольцы начали для представления занимать у крестьян стулья, лампы, миски, рюмки и даже юбки, из которых хитроумно должны были получаться старосветские широченные штаны. Этот заем комсомольцы называли реквизитом, а кто-то из богачей пустил слух, что это — реквизиция. И некоторые напуганные женщины бросились отнимать свои юбки, не зная, что они должны были служить великому искусству.
Для меня тогда слово «театр» звучало и привлекательно, и страшновато: а вдруг и в самом деле из темноты выскочит черт? Но тогда этого не случилось… Это произошло значительно позже…
Поэтому село по-всякому, но с нетерпением ждало спектакля. И вот однажды на стенах сельсовета, комбеда, потребительского общества и школы закрасовались такие объявления:
Внимание! Внимание!
Сегодня в семь часов вечера
впервые в нашем селе
будет показано лицедейство, то есть театр.
Цена билета:
пшеницы — четыре фунта,
яиц куриных — тоже четыре,
гусиных — трое,
ржи — пять фунтов,
гречихи, проса, гороха —
шесть фунтов.
Прочитав такое, я сначала обрадовался, а потом скис: за что же его купить билет. Надеясь только на «авось», я подошел к матери, но она так посмотрела на меня, словно я, по меньшей мере, из дымаря вылез, а дальше начала смеяться:
— Смотрите, наш парень театра захотел! Еще, чего доброго, и артистом захочет стать.
— Нет, мама, в артисты я, пожалуй, в этом году не пойду, — успокоил мать. — Но посмотреть, что это за люди, очень хочу. Может, дадите мне пашни?
— А потом что будем делать? Положим зубы на полку, чтобы сушились до нового урожая, и так вспоминать тиатры? Вот, муки у нас осталось только на два-три замеса. Что ты на это скажешь?
Дальше мне уже ничего не хотелось говорить. Выждав, когда мать пошла в село, я заскочил в сарай и начал шарить по вышках, надеясь где-то найти скрытое куриное гнездо. Но мои поиски ничего не дали: на куриных гнездах лежали одни болтуны.
И все же вечером я поплелся в школу, где должен быть театр. Теперь вход в нее был огражден столом, на нем стояли весы, чтобы взвешивать зерно за билеты, и две огромные макитры для яиц. Счастливчики за натуру получали у кассира красные с печатями бумажки и гордо шли в школу, а несчастливцы, как пчелы леток, обседали школьные ступени. Одни из них, такие, как я, надеялись, что, может, повезет проскочить под столом кассира, а другие — хоть заглянуть в окна, когда начнется зрелище.
Вот в дверях появилась фигура секретаря комсомольской ячейки Николая Гуменюка. Через голову кассира он крикнул несчастливцам:
— Эй, малыши, кто быстренько принесет куль соломы — пропустим в театр!
— Я принесу, я вот тут живу! — опередил всех веснушчатый Емеля.
— Неси! — приказал Гуменюк.
— А может, и сена в театр надо? — отозвался я.
— Нет, пока обойдемся без сена, — подрезал секретарь мою последнюю надежду честно войти в театр.
Я только тяжело вздохнул: если бы знал, что театр никак не может обойтись без соломы, еще с полудня костенел бы здесь с кулем.
Вскоре Емеля со снопом за плечами распихал школьников, толпящихся на ступеньках, и, сияя всеми веснушками, как искрами, радостно кричал:
— Не толпитесь, как в мешке, — дайте дорогу в тиатры!
Он исчез в дверях, а я все заглядывал и заглядывал под стол, ожидая, когда же ноги кассира так отодвинутся, чтобы можно было проскочить между ними и ножками стола. И вот настал этот долгожданный момент: кассир взял обеими руками макитру с яйцами и осторожно начал передвигать ее на другой конец стола. А я, затаив дыхание, юркнул под стол и, как ящерица, прополз на четвереньках в коридор. Вдогонку мне какое-то чучело крикнуло: «Держите его!» Я с того перепуга вскочил, быстро кинулся к другой двери и… с разгона налетел на высоченного, в красном полушубке парня. Ему сразу стало весело, а мне горько. Разве я знал, что и на другой двери отслеживают «зайцев»?
— Ты откуда такой взялся? — подхватив меня под бока, спросил парень.
— Вот оттуда, — неопределенно сказал я. — Пустите меня, дядя, в театр.
— Чего захотел! Я тебя пущу, но так, чтобы знал, где раки зимуют!
— Я уже знаю, где они зимуют… — жалобно заскулил, потому что не раз слышал об этом от взрослых.
— А куда Макар телят гоняет тоже знаешь? — уже с интересом покосился на меня парень.
— И это знаю, — бодрее ответил я.
— А где козам рога правят?
— Тоже знаю.
— А почем фунт лиха?
— Это как на какой ярмарке, — осмелел я.
Мой ответ понравилась любителю поговорок, он засмеялся и еще спросил:
— А чего ты не знаешь?
— Не знаю, что такое тиатры. Пустите меня увидеть.
— Ишь, какой планетный — чего захотел!? Я сейчас как вотру тебе чеснока, что надолго забудешь о театрах, — и парень повел меня вперед к выходу. А там уже мальчишки поняли, что к чему, и начали тыкать в меня пальцами.
Я не сказал бы, что это были лучшие минуты моей жизни. Но они сразу стали еще тяжелее, когда я под пристальным наблюдением оказался около самого кассира: навстречу мне со ступенек размашисто шел дядя Себастьян. Теперь я готов был от стыда провалиться сквозь землю, щеки мои загорелись, а под веками защемили слезы.
Став чуть в стороне, потупился и смотрю не на дядю Себастьяна, а на сапоги, надеясь только на чудо: может, войдя с темноты, председатель комбеда не узнает меня.
— Ты что, Андрей, хочешь делать с мальчишкой? — не глядя на меня, спросил дядя Себастьян парня.
— А что с ним делать: по хвост — и во двор! — засмеялся Андрей.
— А может, мы его пропустим в театр? Пусть посмотрит дитя малое. Сколько оно там места займет?
— Ну, если вы так думаете, пусть и он имеет праздник, — сказал парень.
Дядя Себастьян обернулся к кассиру:
— Александр, дай мальчишке контрамарку, чтобы не гоняли его, как соленого зайца.
Дальше он только прикоснулся рукой к моей голове и пошел в школу. Я знаю, почему дядя Себастьян не остановился: он видел, что мои слезы были на подходе, а он имел деликатно душу.
Александр смерил меня точнехонько таким взглядом, как меряет тех, что проскакивают в театр задаром, и ткнул клочок бумаги.
— А где же контрамарка? — не поднимая головы, спросил я, потому что разве мог подумать, что такое большое и торжественное слово содержится на таком клочке бумаги, на которой не могла даже поместиться вся печать.
— Это она и есть. Беги, только не трогай ничьего места — твое стоячее!
Зажав в руке контрамарку, я попал в школу, что сейчас гудела, словно улей, смеялась и беспощадно щелкала семечки. Теперь здесь стояли не школьные парты, а бревна, на них были настелены свежие доски, и поэтому всем было очень хорошо качаться. Меня сразу же потянуло вперед, потому что сзади за главами взрослых, ничего не было видно. Когда я остановился перед сценой, над которой колыхался пошитый из ряден занавес, кто-то меня снизу цапнул за ногу и где-то, как из подземелья, послышался смех. Я оглянулся. Кто же это мог издеваться надо мной? Но нигде никого. Но стоило поднять голову вверх, как снизу снова что-то потянуло меня уже за вторую ногу, и снова подземелье вспыхнуло писклявым хохотом. Может, это и есть та нечистая сила, что действует в театрах? Мне стало страшновато. Я немного отошел от сцены, а в это время кто-то из подземелья прошептал:
— Михаил, полезай к нам, здесь безопаснее: проверять не будут.
Я немного пригнулся и в дыре под сценой увидел своих одноклассников Сафрона, Виктора, Ульяну и Григория. Так вот какая нечистая сила хватала меня за ноги. Оказывается, разбойные ребята, чтобы увидеть театр, еще днем, после уроков, забились под сцену и там, терпя неудобства и голод, дожидались представления.
— А мать тебя уже по всему селу разыскивала, — наклонился я к Сафрону.
— С палкой или без нее? — потребовал уточнения школьник.
— Без нее.
— Все равно теперь после театра будет дома еще один театр, — нахмурился парень, а дальше спросил: — У тебя часом ничего нет поесть?
— Есть жареный горох.
— О! — только и вырвалось у ребят.
Они сразу набросились на мой горох, и вскоре под сценой отозвался беззаботный смех и дружная работа челюстей.
Но вот закачался и начал подниматься вверх занавес. Все в школе притихло. Друзья вылезли из-под кона и сели на полу у ног взрослых. Вот на сцене заговорили артисты, и заговорил зал: почти все начали гадать, кто же играет ту или иную роль.
