Сережа мало с кем дружил и редко куда ходил. Отец хотел, чтобы сын одевался лучше других, но фуражка у Сережи всегда была смята, и пуговицы на гимназической шинели не блестят. Иногда к нему в комнату входил отец и говорил:
— Почему ты сидишь все время дома? Вредно так много читать… Поехал бы в кафешантан… Ведь у тебя есть штатский костюм… Может быть, тебе нужны деньги? Ты меня не стесняйся. Мы ведь мужчины, и я тебя так не воспитываю, как нас воспитывали. Я хочу с тобой дружить… Может быть, дать тебе сотнягу? — предлагал отец, голоском и жестом подражая какому-то российскому залихватскому купцу.
Сережа краснел и от денег отказывался. Отцу хотелось, чтобы сын дружил с офицерами, играл на бильярде.
После Февральской революции, когда Сергей записался в партию «народной свободы», отец тоже немедленно объявил себя кадетом.
Мать тогда говорила:
— Как приятно, что отец и сын одинаковых убеждений!.. Это теперь так редко…
Сергей Гамбург левел. Вскоре он стал ярым поклонником Керенского. Мать и отец и сестра Ида тоже обожали Керенского. Над роялем висел портрет: френч, английская фуражка, низко надвинутая на лоб, и краги… Сергей в искривленных страдальческой улыбкой губах главковерха видел мировую скорбь. Он думал: вот человек, готовый в любую минуту отдать свою жизнь за дело народа. Когда Сергей читал речи Керенского, где трепетала фраза: «Промедление смерти подобно», у него навертывались слезы и он готов был сделать все для революции. Но он не знал, что делать. Вокруг никого не было, кто бы ему объяснил, что делать…
Все знакомые обожали Керенского, за исключением Дятлова.
Однажды Гриша (он одно время зачастил к Сергею), глянув на портрет Керенского, сказал, как всегда, чуть-чуть заикаясь:
— Подумать только, что этот дегенерат и холуй уложил на Стоходе сто тысяч человек!.. Проститутка в крагах!
Сергея покоробило.
— Он тут ни при чем. Надо защищать завоевания революции, а Керенский — любимец демократии и солдатских масс…
— Он — любимец спекулянтов, и любая гимназистка готова с ним переспать — это верно. А насчет солдатских масс — жестоко ошибаешься. Неужели ты думаешь, что солдаты — идиоты? Ведь он ввел для них смертную казнь… Проститутка в крагах!
Сергей даже отвернулся: так это было неприятно слушать.
— Что ж ты молчишь? — сказал Гриша, разглядывая лицо Сережи, похожего одновременно на Надсона и Иисуса. — Эх ты, Надсон, Надсон, «друг мой, брат мой, усталый, ужасно страдающий брат…» Тебе, Сережа, надо почитать Бакунина.
— Я сам знаю, что мне надо читать, — ответил Сережа и проводил Дятлова.
Но Гриша (это было незадолго до экса), вместо того чтоб пойти к выходу, как бы нечаянно зашел в спальню к Сережиным родителям.
— Боже мой, сколько у вас комнат! Заблудиться можно.
— Семь, — ответил Сергей.
— Как — семь? Твоя, сестры, столовая, спальня, папин кабинет и гостиная… Хорошая квартира… Ну-ка, давай посмотрим.
В кабинете у отца Гриша, заметив денежный ящик, сказал:
— У фатера твоего, наверно, денег до чертовой матери.
— Я этим не интересуюсь.
— Зря не интересуешься… Ну прощай, Сережа! Ты на меня не сердись… А Ке-е-ренский, — сказал Гриша уж у дверей, — все-т-та-ки с-сволочь…
Весной, по окончании гимназии, Сергея призвали в армию. Он мог бы поступить на службу в «Северопомощь». Отец предлагал и говорил, что устроить это — пустяки. Сережа категорически отказался. В юнкерскую школу, куда определилось большинство его товарищей по гимназии, он тоже идти не пожелал. Сережа просто явился к воинскому начальнику и попросил его отправить на фронт, в действующую армию. Сергея Гамбурга послали в артиллерийский дивизион местного гарнизона, Его зачислили вольноопределяющимся в учебную команду.
Сергей Гамбург добросовестно маршировал, прыгал через кобылу, изучал устав и материальную часть трехдюймового орудия. При манежной езде старательно делал вольты и вольтижировку: «рыбку», «ножницы». В военной форме Сережа хотел выглядеть бравым, молодцеватым, но ему это не удавалось. Отделенный командир Жинькин смотрел на него с тоской. «Вояка — с шинелькой не справишься! При старом режиме ты бы из нарядов не вылез». И Жинькин встряхивал Сергея и сам заправлял ему шинель и ремень под хлястиком.
Правофланговым стоял Андрей Слухач. Это был самый высокий вольноопределяющийся в роте. Тяжелый, с толстыми опущенными веками, сомкнутыми губами, похожий на страуса, он ходил вразвалку, и хоть никто с ним не боролся, все чувствовали, что это очень сильный парень. Андрей Слухач все делал отлично. Впечатление было такое, будто он сызмальства стрелял из пушки, вертелся на турнике, рубил лозу, брал барьер. Сергею по ранжиру приходилось стоять в одной шеренге с Андреем, что было чрезвычайно для него невыгодно. Фигура Гамбурга резко выделялась всеми своими недостатками рядом с артиллеристом — образцом первого взвода.
Слухачу первому выдали шпоры, а Сереже не то что шпор, но долго и стремени не разрешали: пока не научится держаться в седле. Слишком согнутый, на поворотах хватаясь за луку, он трясся в седле, крепко прижимаясь шенкелями, и чувствовал, как прилипают кальсоны к содранной на ногах коже.
Андрей Слухач считал себя монархистом и этого не скрывал. О Керенском, о меньшевиках, об общем положении в стране и на фронте он иначе не говорил, как пересыпая свою речь матерными словами.
— Ты кто? — спрашивал он Сергея. — Эсер или меньшевичок?
— Еще не знаю, — отвечал, почему-то краснея, Сережа, — но я не эсер, не кадет и, конечно, не монархист. Я просто за революцию.
— Ну, а я за себя и за монархию, — говорил уверенно Слухач.
Гамбург уважал Андрея за физическую силу, за то, что он в роте все делал лучше других, и главным образом за прямолинейность убеждений. Он незаметно для себя даже подражал походке Слухача и его манере носить фуражку — зеленый козырек низко на лоб. Сергей сожалел, почему он не знает твердо, как Слухач, — с кем он. За революцию — это так расплывчато и неопределенно…
Сережа, когда не бывал в наряде, ночевал дома. По воскресеньям же он весь день валялся в кровати (у него очень ныли ноги от верховой езды) и мечтал: скорей бы уехать на фронт. Он часто задумывался в строю. Отделенный командир Жинькин, сибиряк, который привык уже к Сергею и относился к нему с некоторой нежностью, укоризненно замечал: «Сережа, Сережа, в пятисотый раз заруби себе — на военной службе думать не полагается. Не в сортире…»
Самое приятное бывало после занятий за городом возвращаться обратно в казарму. Жинькин подсчитывал ногу, кулачком вытирал рот и неожиданно тонким, симпатичным тенором затягивал:
Ты склони свои черные кудри…
Первый ряд вольноопределяющихся подхватывал, и песня сотрясала воздух, заглушая шаги.
— Ать! Два! Три! Четыре! Левой! Ать! Два! Три! Четыре! Ногу! Гамбург! Ногу!
Будет дождик слегка моросить…
Сергей был прекрасный товарищ и ко всем вольноопределяющимся относился хорошо. Его звали ласково «Сережа», и он тоже всех звал ласково: Андрюша, Саша, Боря, Стася, Левушка. Он всех любил и был готов, даже в ущерб себе, сделать все для своих товарищей, и поэтому был уверен, что его так же все любят и ни один из вольноопределяющихся никогда его не предаст и всегда защитит. Вскоре он в этом разочаровался.
Поздно ночью Сережа сидел за длинным столом в плохо проветренном караульном помещении, ближе к керосиновой лампе, и читал Гамсуна. Он всегда, когда его назначали в наряд, брал с собой книгу. Другие вольноопределяющиеся сидели тут же и дремали, положив головы на руки. Караульный начальник Жинькин бодро выкрикнул:
— А ну, робя, чтоб не спать, — кто расскажет, как он первый раз женился!
Это сразу внесло оживление.
— Гамбург, открывай митинг!
Сергей усмехнулся и продолжал читать.
— Ну тогда ты, Андрюша, — обратился Жинькин к Слухачу.
— Ма-гу, — согласился охотно Андрей и рассказал, как он одну евреечку… Затем он рассказал пару еврейских анекдотов, с ужимками и гортанным выговором, и сурово заметил: — Им сейчас цимес, но дождутся и они своего.
Сергей хлопнул Гамсуном по столу так, что в лампе подскочило пламя.
Он закричал, с трудом выговаривая слова:
— Мерзавец! Тебя арестовать надо! Контрреволюционер!
— Не ты ли меня арестуешь? — произнес зевая Слухач, медленно поворачивая голову на длинной, мягкой шее. — Мазила! — добавил он и, протянув руку, лениво всей ладонью, будто штукатурной лопаточкой, провел по лицу Гамбурга вверх и вниз, задевая Сережин горбатый нос.
Сергей, не помня себя от бешенства, вскочил и бросился на него с кулаками, но Слухач поймал его руки и голову его зажал под мышкой. Сережа, задыхаясь от боли и едкого подмышечного запаха, отчаянно вырывался. Слухач несколько раз ударил по дрыгающему заду и под общий смех небрежно уронил Гамбурга на пол.
