Он назвал себя, свою должность, а потом начал диктовать содержание паспортов.
Прошло минут десять. Зазвонил телефон.
— Слушаю, — сказал Кремнев, снимая трубку. — Так, так, так… Студенты? Спасибо.
Он положил трубку.
— Москва подтверждает ваши документы. Теперь наведем справки в области.
Кремнев позвонил в Куйбышев.
— Алло, райотдел? Кремнев из Жигулевска беспокоит. У вас на территории проживает Прусаков Петр Петрович, журналист, сотрудник областной газеты. Очень прошу найти его адрес через городскую справочную и доставить к вам для телефонного разговора со мной… К сожалению, у него нет домашнего телефона.
— Пока будут ходить за Прусаковым, — сказал Андрей Андреевич, — можете прилечь на диване или вот на этих стульях. Вода в графине, туалет в коридоре направо. Я буду в соседней комнате.
Он вышел через дверь, находившуюся прямо за его письменным столом, оставив ее слегка приоткрытой.
Тимофей сразу же встал и демонстративно пересел на стулья около окна.
— Тимка, ты что? — укоризненно спросил Пашка. — Обижаешься на меня, что ли?
— А ну тебя! — с досадой махнул рукой Тимофей. — Думаешь, вся эта история не дойдет до университета?
— Ну и что? Разве мы виноваты, что так получилось? Прусаков забыл сказать нам о допуске, а мыто здесь при чем?
— Забыл, не забыл — мальчишество какое-то! Зачем ты напросился с Мячевым в котлован?
— А разве не интересно было? Я, например, считаю, что очерк об экскаваторщике у нас уже в кармане.
— Его еще написать надо
— И напишем. Я, например, этого Николая Евдокимовича из планового отдела, как живого, вижу… Старичок-плановичок! Какая деталь, а? Да за такую деталь любой журналист месяц согласится в тюрьме сидеть… А как Мячев работал, Тим! Только одну эту ночь описать, когда мы на палубе экскаватора стояли, как на палубе корабля, — и то уже вся наша поездка будет оправдана.
— Ох, Павел Феоктистович, смешной вы человек!
— Чем же я смешной?
— Все тебе кажется легким, доступным, простым…
— А знаешь, Тим, мне сегодня даже захотелось стать таким человеком, как Мячев, и работать на экскаваторе, как бог!
— А хорошим журналистом тебе стать никогда не хотелось?
— Хотелось. И буду!
— А чего ж ты столько времени проторчал на своей кафедре физкультуры?
— Понимаешь, Тим, там всегда очень интересно было… Со всего университета люди собирались… Одна Нонка со своей палкой и орденами чего стоит. А Тарас, а Курдюм — академик малохольный? А Лева Капелькин? А вся «хива» наша?.. Ведь это же, Тим, замечательные ребята, если по справедливости разобраться… У каждого были свои дела и свои сложности, но всех тянуло друг к другу, к спорту, к баскетболу… И ведь никто же не заставлял их… И ни у кого не было больших способностей, а ходили в «хиву» и вообще на кафедру упорно, долго, настойчиво, бескорыстно, потому что в спорте реализуется какая-то особая часть человеческой души, какой-то сектор свободы…
Зазвонил телефон. Из соседней комнаты с расстегнутым воротом вышел Кремнев.
— Да, слушаю, — сказал он, снимая трубку. — Прусаков говорит? Товарищ Прусаков, вы посылали в командировку в Ставрополь и Жигулевск студентов Московского университета Голованова и Пахомова? Посылали. Можете это подтвердить завтра телеграммой на мое имя за подписью главного редактора? Можете? Очень хорошо… Что-что? Трубку передать Пахомову или Голованову? Сейчас попробую.
Андрей Андреевич протянул через стол телефонную трубку.
— Поговорить с кем-нибудь из вас хочет. Вот нахал! Служебный телефон использует.
Трубку взял Тимофей.
— Ребята! — раздался в телефоне булькающий голос Петра Петровича. — С допуском накладка вышла, извините! Я сам туда вечно без пропуска езжу… Допуск вам послан в Жигулевск на почтамт, до востребования. Вместе с ним я переслал два письма, которые пришли в редакцию на ваше имя… Теперь вот какое дело… Вы материал по первому пункту задания собрали? Очень хорошо! Вторую часть задания пока можете отложить. В обкоме партии просили срочно опубликовать очерк о лучшем экскаваторщике! Сможете написать на месте?.. Тогда прямо завтра садитесь и пишите!.. И тут же высылайте в редакцию! Сразу опубликуем! Желаю успеха!
Письма, которые Тимофей и Пашка получили в Жигулевске на почтамте вместе с допуском на правый берег, были от Оли Костенко и, как ни странно, от Изольды Ткачевой. Пашке от Оли, Тимофею от Изольды. Вот уж это была неожиданность — письмо Тимофею от Изольды! Вот уж Пашка не ожидал ничего подобного! Вот уж смутился Тимофей!
— А ты, оказывается, темнила, — сказал Пашка на почтамте, когда узнал, от кого получил Тимофей письмо. — Ох, и темнила!
— Да ей-богу, Павел! — разволновался Тимофей. — Не ждал я от нее никакого письма. И чего она вздумала писать? И, главное, куда? В Куйбышев, в газету, где нас толком никто не знает.
— Тайный роман? — прищурился Пашка. — Любовь, скрытая от общественности?
— Перестань, Пашка, — густо покраснел Тимофей. — Какая еще любовь? Сходили два раза в музей вместе, и все.
— И вполне достаточно, чтобы засылать сватов к папе-дипломату, — продолжал развивать идею Пашка. — Сэр — то есть, простите, отныне папаша, — примите уверения в моем совершенном к вам почтении, прошу руки вашей дочери, трам-там-та-ра-ра-рам! Банкет на сто кувертов и свадебное путешествие в Америку, где на лужайке посольского особняка проходило босоногое вашингтонское детство невесты.
— Ладно, заткнись, — успокоился Тимофей. — Сам хорош. Ты, кажется, тоже не очень-то рассказывал мне о своих отношениях с Ольгой.
— Отношениях?! Ну, ты и сказанул. Впрочем, конечно, конечно… Она же защищала меня на собрании, на котором ты изображал из себя бюрократа… Теперь мне все ясно. У нас, оказывается, с Ольгой роман. Вернее так: она влюблена в меня как в крупнейшего знатока творчества Льва Толстого. Хотя по этой причине в меня скорее должна бы быть влюблена Светка Петунина.
— Светка и на вокзал провожать нас пришла.
— Действительно. Как же я не понял этого? Вот болван! Придется завязать со Светкой интрижку на почве диалектики души. Я звоню ей и говорю: «Алло, Светочка, как у тебя с диалектикой души?» Она отвечает: «У меня все хорошо. Количество переходит в качество, а может быть, даже уже перешло. Начинается единство противоположностей. А как у тебя, Павлик, с диалектикой души?» Я отвечаю ей: «У меня, Светочка, очень плохо с диалектикой души. Хотелось бы разделить с кем-нибудь единство противоположностей. Но с кем? Не с тобой же, Светочка».
— Пашка, не ерничай.
— Да чего там «не ерничай»! Какие-то они у нас все малахольные, девицы наши. Вот с Руфой я бы разделил единство противоположностей…
— Перестань, Павел!
— А что? Очень даже разделил бы.
— Не смей так говорить о Руфе! Она хорошая девчонка.
— Девчонка! Да ей замуж уже давно пора!
— Пашка, дам в морду! Не имеешь права так говорить о Руфе. Она… она мне нравится.
— Ах, вот как! С одной, значит, ходишь в музеи, показываешь ей египетские мумии, а нравится в это время совсем другая. Как говорится, одну хороводим, вторая в уме…
— А Ольга?
— Что Ольга?
— Почему ты получил письмо именно от нее?
— Ваша образцово-показательная Ольга решила, наверное, благословить меня пионерским горном или барабаном.
Они вышли из почтамта и пошли в столовую обедать. Сев за столик, каждый разорвал свой конверт.
Оля Костенко писала Павлу Пахомову:
«Здравствуй, Павлик. Почему-то захотелось написать тебе… Вы уехали с Тимофеем позавчера, а вчера у нас в общежитии на Стромынке собралась почти вся наша пятая французская. Решили отметить начало каникул. Сидели у нас в комнате. Светка, Сулико и я как хозяйки накрыли стол скатертью, собрали со всего этажа ножи, вилки, стаканы, тарелки. Наши, стромынские — Степан, Рафик, Фарид и Леха Белов, — пришли со своей картошкой в «мундире» и воблой, а москвичи, Эрик и Боб, притащили пиво. Потом появилась пара — Галка Хаузнер и Юрка Карпинский (у них, кажется, роман — вот это новость! к свадьбе что ли дело идет?). Словом, начался пир горой. Мы со Светкой сделали винегрет, а Сулико взяла взаймы у каких-то своих земляков с юридического факультета целую кастрюлю лобио — замечательная грузинская еда. Первый тост произнес Боб Чудаков. Он сказал, что по традиции надо выпить за странствующих и путешествующих.
Сначала никто даже не понял — о ком это он? Все с удивлением смотрели на него. И тогда Боб объяснил нам, непонятливым, что предлагает выпить за тебя и Тимофея — за тех, кто в пути! Тут все заговорили, загалдели, стали высказывать вам всяческие пожелания Мы со Светкой рассказали, как вы уезжали. Все очень смеялись. Вообще о вас двоих говорили в тот вечер очень много. Я даже удивилась: как хорошо относятся все наши ребята к тебе и к Тимофею. Бравый наш староста Алексей Белов сказал, что вы молодцы, так как не испугались никаких трудностей. Он даже сделал своеобразное программное заявление в том смысле, что в будущем всем нам предстоит много ездить — такая уж наша журналистская судьба, какая же может быть журналистика без разъездов? И вот вы — ты и Тимофей — первыми из всех нас вступили на тернистый путь журналистских странствий по белому свету… Потом слова попросила Сулико. Она сказала, что у них в Грузии настоящим мужчиной считается тот, кто не сидит дома, под теплой крышей, в выходит на тропу опасностей и приключений. Тут все ребята загалдели: «Что же мы, по-твоему, не настоящие мужчины, если остались в Москве, если нас пока никто никуда не посылает?» Сулико разъяснила: мужчина, сказала она, должен быть воином и путешественником. Он не должен ждать, когда ему скажут другие, с кем надо воевать и на какую дорогу надо выходить. Сердце настоящего мужчины само должно просить опасностей и дороги. Мужчина должен уходить из дома и возвращаться домой. Его должны ждать. Причем ждать с победой, преодолевшего дорогу, победившего своих противников и врагов. «За настоящих мужчин!» — так сказала наша черноокая красавица Сулико Габуния… Тут же поднялся Рафик Салахян. Он говорил только о тебе. Он обвинил всех нас в том, что мы были несправедливы к тебе тогда на собрании («Кроме тебя, Оля», — сделал жест в мою сторону Рафик). Паша Пахомов, сказал он, всегда был поэтом. И тогда, когда он писал стихи, и тогда, когда начал увлекаться спортом. Потому что главная черта поэта — это страсть. Поэт все должен делать со страстью, с увлечением. Страсть — вот главная дорога в храм творчества. Страстями увенчаны лучшие достижения человеческого духа — именно так сказал наш курсовой поэт… Страсти украшают мир, сказал Рафик. Сами по себе они уже являются человеческими свершениями. Эти его слова я запомнила точно — неплохо сказано, правда? И да здравствует, закричал Рафик, одна из самых веселых и беспокойных человеческих страстей — страсть к путешествиям и приключениям!.. Немедленно вскочила Светка и заговорила о том, что, когда ты лучше всех ответил на экзамене по литературе, когда ты всем утер нос и показал, что глубже всех понимаешь значение и роль Льва Толстого, она, Светка, даже влюбилась в тебя… «Паша Пахомов, — сказала Светка, — самый живой, самый естественный, самый смелый человек среди нас всех. Он ничего не боится — ни деканата, ни выговоров, ни опасностей дороги. Он всегда чем-то напоминал мне Наташу Ростову…» Эрик Дарский утверждал, что из тебя вышел бы очень хороший кинорежиссер, если бы ты поступил учиться после десятого класса не в университет, а в институт кино! У Пахомова непосредственное отношение к жизни, объяснил Эрик. Он ни к чему не относится предвзято, заданно. Он не равняется на образцы, на стереотипы, а ко всему ищет свое, индивидуальное отношение, а это, мол, самое главное в искусстве… Галка Хаузнер сказала, что мы все просто завидуем Пашке и Тимофею, но в данном случае это хорошая зависть. Пашка и Тимофей дали всем нам хороший урок. И поэтому Павел и Тимофей — пример для всех нас, мы все должны им подражать.
