class="p">■— Поговори мне еще! Умная больно стала.
— Ну вас! —обиделась Нюра и принялась убирать в хате.
Мать взяла ведро и, хлопнув дверью, вышла.
Убрав со стола, Нюра подошла к окну. Солнечный луч вдруг ярко вспыхнул, рассыпался на осколочке зеркальца. Она взяла зеркальце в руки и посмотрела на себя. Увидела только правую щеку и правый глаз, окаймленный тонкой и черной бровью. Задумалась, вспомнила лелину гостиную с высоким, до потолка, трюмо... Не заметила, как вернулась мать.
— Что застыла, как цапля на лимане? Делать нечего?
Нюра оглянулась, положила на место зеркальце.
— Вы только и знаете, что бранитесь. Лучше, мама, скажите, как же теперь со школой? Что же мне так навек хуторянкой и оставаться? За что ж теперь меня из школы прогнали?
— А ты не будь дурой. Чего от Марины нос воротишь? Костик ее теперь есаул, в силе, попросит атамана, и снова будешь школьницей. Видишь, чтб твой отец наделал.
— Костику кланяться?
— Надо — и поклонишься. Голова не отвалится.
На глаза Нюре попался старый отцовский пояс с потускневшим медным набором. Она бережно свернула его в клубочек и украдкой сунула под свою подушку. Подмела пол, поставила за печку веник и вышла из хаты. Мать что-то крикнула вслед, она не отозвалась и, поманив Серко, направилась с ним за сарай. Теперь она часто приходила сюда и сидела в тишине, думая об отце. Знала: пока на хуторе белые, ему не вернуться.
Она села на свое обычное место у обмытой дождями стены сарая и с грустью посмотрела на свежий пень с разбросанными вокруг щепками. Еще недавно шумел здесь стройный зеленый тополь, любимый приют неугомонных птиц. Как она упрашивала мать не рубить этого дерева! Ничто не помогло. Вспомнила: когда пришли казаки с топорами, она попыталась прибегнуть к последнему средству — бросилась к матери, крикнула:
— А батя, батя что скажет!
— Цыть ты! — украдкой оглядываясь на казаков, оборвала
ее мать, и шопотом на ухо: — Ты мне при чужих людях батьку не вспоминай.
А все ради Марины. Понадобился ей лес. Небось, свое де-рево рубить пожалела, а мать отказать не могла, не посмела... Отломила только от тополя зеленую веточку, поставила ее за икону и заплакала...
— Тем топором да ноги бы порубить Марине! — все еще не могла успокоиться Нюра.
И еще вспомнила: когда белые заняли хутор и мимо хаты важно проехал на своей огромной фуре дед Карпо, мать прибежала домой бледная, заперлась и, схватив Нюру за руку, без конца твердила ей:
— Дедушка здесь! Дедушка здесь! Не смей теперь с Фенькой водиться. Слышишь!
И с тех пор стало еще тоскливей. Нередко видела она мелькавшую за плетнем подругу, украдкой кивала ей головой, а подойти не смела.
Как-то ее окликнула Карловна:
— Сбегай к Марине, соли займи. Дожили с той войной, с теми большевиками, что и соли уже нема...
— Не пойду! — наотрез отказалась Нюра. — Она, может, заодно с теми, что в батю стреляли, а вы... Эх, мама!..
— Что мама? Что мама? — вскипела Карповна. — А кормить тебя, дуру, кто теперь будет? Серко? А может, Фенька? Что тебе говорят, то и делай. Мне эта Марина, может, тоже вот тут сидит, — она провела рукой по горлу, — так что ж, я теперь с ней в драку полезу? Кабы батька твой был казак, как казак, а то понесло его, прости господи, с мужиками... «Ведра починяю! Точить ножи, ножницы», — передразнила она бродившего еще не так давно по хутору бобыля-жестяника. — Все они маляры-столяры... Им тоже, мол, хлеб сеять надо. А сами и коня в плуг запрячь не умеют, кацапье несчастное. Батька твой гордость потерял казацкую, попутал его нечистый. Скажи спасибо, что матери еще до сих пор шомполов не дали. Дура ты, делай что тебе велят.
Но Нюра все же к Марине не пошла, и до самых сумерек, пока не легли, мать журила ее.
— Да будет уже, вы мне спать не даете, — и Нюра повернулась к стене.
А когда, наконец, мать умолкла и дыхание ее стало ровным, Нюра осторожно поднялась, оделась и, стараясь, чтобы не заскрипела дверь, выбралась из хаты. Озираясь, быстро перебежала улицу и постучала в знакомое оконце.
Ей отворила Феня.
— Ой, лишенько! А у меня аж сердце захолонуло. Думала— кадеты. Ты чего к нам ночью? Мы уже с мамой спали.
— Так... Соскучилась...
— А про батьку твоего ничего не слышно?
— Ничего.
Скрипнул ставень, и они сейчас же умолкли.
— Ветер, кажется, — наконец, сказала негромко Нюра.
— Не люблю, когда ночью ветер, так и кажется: что-нибудь Такое...
— А дома как? — спросила из темного угла мать.
— Мама? Она все бранит и бранит батю. А Марина—та такая теперь важная... И гости у нее каждый день: то Костик с офицерами заявится, то еще кто-нибудь. Вина напьются, оседлают коней и ускачут пьяные, а как вернутся—всё шепчутся да смеются. Шашки повынимают и ну их чистить, а мама видела, что те шашки в крови.
— А ты бы все-гаки не ходила к нам. Хуже беды наживем.
— Скучно мне... И в школу теперь не велят...
Посидели, пошептались, и Нюра тихонько вернулась домой.
А утром мать снова принялась за свое:
— Сходи к Марине, спроси, не надо ли ей чего в станице. Поеду я завтра туда. Да поласковей говори, дура. Скажи — всю ночь плакала, что в школу хочется. Примут обратно — может, люди о нас говорить перестанут, а так мы у них, как бельмо на глазу. Слушайся меня, добра тебе желаю. Уже не маленькая, нянькаться с тобой никто не станет.
— Проси, не проси —• один толк.
Но мать все же настояла на своем. Нюра пошла к Марине.
Та встретила ее, как всегда, ласково, с улыбочкой.
— Здравствуй, дивчина. Что невеселая?
— Так... Мама спрашивала: не надо чего в станице?
Марина подумала.
— Пусть кур моих на базар свезет, да пусть зайдет ко мне с вечера. — И снова — ласково: — А ты что теперь делаешь? Уже не учишься?
Наступила удобная минута попросить Марину. Нюра покраснела, опустила голову, стала рассматривать свои босые ноги.
— Ну? — Марина нетерпеливо повела плечами. — Чего же Ты стесняешься? То была храбрая, а теперь, как молочко, скисла.
Нюру точно ударил кто. Она вскинула
