— Но они же у вас плавать разучатся, — опять начал я, пока мы стояли перед дверью.
— Почему разучатся: сами видели, летом — на пруд, зимой — ванна. Водопровод-то на что!
— Зимой?
— А как же: всю зиму прожили здесь...
Час от часу не легче: дикие утки в ванной!
Чтобы не оставалось никаких сомнений, хозяин сразу повел меня в ванную. Все точно. Ванна до половины заполнена водой, несколько перышек, плавающих на поверхности, подтверждали, что это обиталище уток. Под раковиной умывальника — кормушка. В углу было устроено гнездо, в нем лежало полдюжины серовато-белых яичек. И птенцов выпаривают здесь же?!
А вскоре я знал уже всю историю в подробностях.
...Он тоже следил осенью за полыньей. Он любил птиц и с возрастающим беспокойством наблюдал за тем, как оконце чистой воды становится день ото дня все меньше и меньше, а птицы все никуда не улетают. Наконец, однажды они снялись, сделали в воздухе круг и понеслись туда, где не бывает зимы.
Но не все. Две остались. Точнее — сперва одна. Она тоже пыталась взлететь и последовать за товарками, махала крыльями, била себя по бокам, но тщетно. Очевидно, она не могла летать. Пометавшись по полынье, которая стала уже с блюдечко, утка затихла и, запрокинув голову на спину, с тоской провожала взглядом отлетающих. Как она хотела быть с ними... Еще одна Серая Шейка? Да. Ведь Мамин-Сибиряк тоже брал свои сюжеты из жизни.
Внезапно рядом с нею на это блюдечко плюхнулась еще одна. Селезень! Он вернулся к ней, хотя селезни уже давно стяжали славу коварных кавалеров, не склонных к сильной привязанности. Впрочем, так ли? Не поклеп ли это? А почему во время весенней охоты селезень очертя голову бросается к подсадной утке? Его убивают, и тотчас летит другой... Ведь летит на верную смерть, не в силах противиться влекущему его чувству!..
А может быть, его вынуждали к этому какие-либо особые обстоятельства? Может быть, он тоже чувствовал себя неготовым к дальней дороге? Как бы там ни было, но так их стало двое. Все это мой знакомый наблюдал с берега. Что же будет дальше? Ведь еще день или даже всего полдня, несколько часов — и от полыньи останется одно воспоминание. Что станет с утиной четой?
Наутро мороз сковал остаток открытой воды, утки оказались в ледяном плену. Некоторое время им еще удавалось разбивать крыльями звонкий хрупкий ледок, но с каждым часом он становился толще, крепче, — и вот наконец настал такой момент, когда они больше не смогли этого сделать.
Две утки очутились одни-одинешеньки на гладком, как стол и блестящем, словно зеркало, огромном открытом пространстве, беззащитные, у всех на виду, без пищи, без товарищей, без надежды на спасение и покорно ждали неминуемого конца.
Мой, знакомый твердо вознамерился спасти уток, но надо было выждать, пока окрепнет лед.
На следующий день он поднялся ранехонько, взял длинную веревку, лестницу и отправился на пруд. Рассвет только брезжил, на набережной ни души, никто не мешал ему.
Утки были на своем месте. Спустился на лед, попробовал ногой — держит! За ночь значительно окреп, можно рискнуть.
Привязав один конец веревки к чугунной решетке, обрамлявшей набережную, другую зажав в руке, и, толкая лестницу перед собой, он стал медленно продвигаться к уткам.
Они заметили его. Одна почти немедля взмыла в воздух, но другая оставалась неподвижна, лишь порой взмахивала крыльями.
Ближе, ближе... Лед держал отлично, не понадобилась и лестница: а веревка вообще могла пригодиться лишь в том случае, если бы смельчаку пришлось принять ледяную ванну. Утка встрепенулась. Странно, что она не пытается отбежать... Она лежала на боку, в какой-то неестественной позе. Селезень, со свистом рассекая воздух, продолжал кружиться над ними на небольшой высоте.
— Ну... не бойся, не бойся... я же тебя не обижу...
Присев на корточки, он потянулся рукой. Утка рванулась и... осталась на месте: у нее примерзли лапки.
— Ах ты, бедная, бедная... Как прихватило тебя! Сейчас, сейчас, обожди... — уговаривал он ее.
Утка притихла и больше не делала попыток вырваться, прислушиваясь к звукам его голоса. Черные круглые глазки ее быстро-быстро моргали.
Пришлось изрядно повозиться, чтобы не повредить лапки. Наконец, он освободил ее из этой западни, несмотря на сопротивление, упихал за пазуху (грудь вздулась горбом и шевелилась) и тем же путем, каким пришел, направился назад.
На берегу уже начали скапливаться зеваки. Все смотрели туда, на лед, на этого оглашенного с уткой. Вот отчаянный! Жизнь ему, что ли, надоела? Но сам он меньше всего думал о том, что подвергает себя опасности.
Сейчас его волновало одно — утка.
Лед вдруг затрещал, когда спаситель и спасенная были уже у берега. Из-под ног выплеснулась вода. Ух, до чего же холодна! К счастью, уже было мелко, лестница и веревка опять оказались ни к чему. Ломая льдинки с острыми, как у ножа, краями и погружаясь по колено, он выбрался на сушу.
Теперь скорей домой. Испугалась, милушка! О себе он по-прежнему не думал. Только бы сохранить птицу!
Дома, наконец, открылась причина ее странного поведения: у нее было сломано крыло. В пути утка, очевидно, налетела на телеграфный или какой другой провод и вынуждена была воспользоваться ближайшим водоемом. Вот почему утки сели на пруду и тянули с отлетом: наверное, не хотели бросать раненую, надеялись, что крыло заживет и они вместе полетят дальше... Или делали передышку перед решительным броском за тысячи верст...
Крыло смазали йодом, сложили и забинтовали. Надо было спешить на службу. Утку заперли в ванной. Второпях позавтракал, быстро оделся, сбежал вниз и... Селезень! Про него-то и забыли! А тот был тут, нерешительно топтался у входа, поспешно отбегая и прячась, когда из подъезда появлялся человек, и снова возвращаясь. Муженек не хотел покинуть крякву и на сей раз.
Что же делать с ним? Еще кто-нибудь зашибет. Жалко. Кроме того, надо ценить такую верность.
Подумав, распахнул дверь, сам отошел за кусты акации. Селезень потоптался-потоптался, впрыгнул на одну ступеньку, на другую — и исчез в темном проеме подъезда.
Александр Иванович — так звали моего нового знакомого — опрометью кинулся к ближайшему телефону-автомату, звонить домой: «Откройте дверь и не показывайтесь, к нам гость идет!..»
Только бы кто-нибудь из жильцов не вспугнул...
Так и есть. Только успел подумать, послышался шум шагов, и, опережая их, из подъезда вылетел селезень и — фррр! — понесся прочь от дома... Ну, надо же... Как нарочно!
Как сделать, чтоб он все-таки зашел?
В этот день Александр Иванович опоздал на работу. Позвонил по телефону, извинился, сказал, что не может, задерживается — есть причина...
Как заманить селезня?
Впрочем, «заманить» не то слово: селезень, похоже, и сам хотел, но боялся — привычная осторожность брала верх.
А не сделать ли так? Александр Иванович вынес утку на балкон (благо, дверь была еще не заклеена к зиме), она сразу оживилась, завертела головкой и громко закрякала. Кряканье разнеслось далеко окрест. Селезень уже опять был у подъезда. Он внимательно вслушивался, подняв голову вверх. Что утка сказала ему? А может, сказала «не ходи, берегись...»
Утку снова заперли в ванной, балконную дверь, невзирая на стужу, оставили открытой. Все ушли.
К вечеру пришли. Он — здесь.
Не трудно представить, как все произошло.
...Прошло минут пятнадцать. И вдруг раздался знакомый шум крыльев. Селезень опустился на перила балкона, не удержался на них, спрыгнул ни пол. Открытая дверь манила, однако он не спешил. Прошло порядочно времени, прежде чем он отважился переступить порог балкона и войти в комнату.
А дальше пошло значительно быстрее. Утка закричала, вероятно, услышав его близость. Селезень из комнаты перешел в коридор, из коридора... Дверь ванной была предупредительно распахнута, утка привязана. Он шагнул туда...
Но когда пришли хозяева, он поспешил немедленно скрыться. В квартире был лютый холод. Выстудили.
Так повторялось несколько раз. День селезень проводил в квартире, со своей дорогой крякушкой, к вечеру улетал.
Но однажды, когда он, уже достаточно осмелевший, явился, как обычно, дверь за ним вдруг закрылась. Он метнулся — назад ходу нет. Селезень оказался в ловушке. Впрочем, можно ли было назвать это ловушкой? Ведь его спасали так же, как и ее. Куда он, один, зимой, отставший от стаи?
Так началась их совместная жизнь под одной крышей, на пятом этаже городского дома.
* * *
Жили. Привыкали. Постепенно становясь совсем домашними, ручными. Ведь домашняя утка когда-то тоже была дикой, жила на воле. Их кормили, о них заботились. Что еще надо?
Весной утка снесла шесть яичек, но высиживать не стала, как селезень ни ухаживал трогательно за своей подругой.
Вот тогда их опекуну Александру Ивановичу и пришла в голову мысль: сводить их на пруд искупаться.
