Офицер достал из чемодана помятый мундир и сказал солдату: «Иди, загони это на барахолке, но только смотри, за плату, понял? За деньги! Тебе, дураку, все объяснять надо. Не даром отдавай, а за деньги, понял? Такую вещь у тебя с руками оторвут. Но ты смотри не продешеви, понял? Побольше цену запроси. И всю плату мне принесешь, понял?». Солдат ответил: «Да, сэр, понял» и вышел с мундиром.
После его ухода офицер опять принялся рассуждать о великой и трудной миссии Америки, призванной самой историей распространять культуру и цивилизацию среди остальных народов мира. Он говорил это, перевирая опять и путая разные слова и понятия. Где надо было сказать «рабство», он говорил «свобода». А где надо было сказать «грабеж», он говорил «благодеяние». Сбиваясь так и путаясь в непривычных ему понятиях, он одновременно рассматривал на свет разное тряпье из своего чемодана, которое собирался продать. Люди в зале громко смеялись.
А когда вернулся солдат, смех загрохотал с новой силой, потому что мундир на нем был изорван и запачкан, а левая щека посинела и раздулась до того, что не стало видно глаза. Офицер спросил, не оборачиваясь к нему: «Ну как, сплавил?». Солдат ответил: «Да, сэр, сплавил». — «За плату?» — «Да, сэр, за плату». Сказав это, солдат потрогал распухшую щеку. «Кому сплавил? Каков он был с виду? Состоятельный? Приличный?» — «Да, приличный, вполне». И солдат показал руками что-то очень высокое и широкое. «Понравилось ему?» — «Да, сэр, надо думать, понравилось, потому что он так потянул…» — «Я же говорил тебе, что такую вещь с руками оторвут». — «Нет, руки-то не совсем…» И солдат потрогал свои руки, как бы проверяя, крепко ли они еще держатся в плечах… Офицер спросил: «Сколько же он тебе дал за него?» — «Да немало». И солдат опять притронулся к распухшей щеке. Офицер сказал: «Давай сюда!». Солдат удивился: «Что давай?» — «Все, что получил, давай!» — «Все, что получил?» Солдат замялся, трогая щеку. А офицер сказал, уже теряя терпение: «Ну, что же ты?» — «Да неудобно как-то, мистер лейтенант». — «Чего там неудобно! Давай сюда, да полностью, смотри!» — «Полностью?» Солдат опять замялся, трогая щеку. Офицер сердито вскочил и повернулся к нему со словами: «Ну, чего же ты ждешь?». Тогда солдат сказал со вздохом: «Что ж, получайте!». И так хрястнул офицера кулаком по скуле, что тот сунулся в угол сцены, задрав кверху ноги.
Я так над этим смеялся, выходя со всеми на улицу, что опять забыл спросить о железной дороге. А когда вспомнил о ней, то рядом уже никого не оказалось. Люди успели уйти в обе стороны по улице поселка. Я прислушался в темноте, стараясь определить по голосам, кто и как далеко от меня удалился. Те, что отправились из поселка на север, были как будто ближе, и я припустился вслед за ними.
Но я не догнал их. Я вдруг раздумал их догонять. Что я стал бы им говорить, если бы догнал? Задал бы им вопрос: «Как пройти к железной дороге?». А вдруг среди них был тот самый Иван? Едва уловив мой выговор, он сказал бы мне: «А ты кто? Ты финн? Тот самый, который воевал и стрелял? А-а, так вот ты мне где попался наконец, как шило в мешок! Сейчас ты у меня узнаешь, у кого короста чешется! Эй, Петька, Митька! Вы были у него в лагерях, где он загонял вас в могилу голодом! Покажем ему теперь за это всю подноготную, чтобы знал, как сухая ложка рот дерет!».
Нет, я не стал их догонять. Зачем? Я и без того знал, что в той стороне близко нет железной дороги. Что мне было там делать? Зато она могла оказаться очень близко к югу от поселка. Почему бы нет?
Я оглянулся на огни поселка, от которого успел отойти довольно далеко. Но и туда меня не особенно тянуло в такое позднее время. К тому же от поселка следом за мной шла еще одна веселая компания. Судя по голосам, которые становились все громче, она намеревалась меня очень скоро догнать. А догнать меня ей надо было, конечно, только для одной определенной цели…
Я свернул с дороги и, перейдя канаву, пригнулся, оглядывая выкошенный луг. В полусотне метров от меня виднелась копна сена. Ее закругленный верх отметился темным пятном на фоне нижней кромки неба, еще сохранившей слабый отблеск дня. А за этой копной виднелись в разных местах верхушки других копен.
Я подобрался к первой копне и притаился за ней, пропуская мимо себя звучавшие на дороге голоса. Потом вырыл в ней сбоку углубление и забрался туда, стараясь не помять костюм. Сено было еще теплое от дневного солнца, и нельзя сказать, чтобы мне было неприятно вытянуться в этой сухой, душистой постели.
Надо мной раскинулось небо со всеми своими звездами. И среди звезд я попробовал разыскать глаза моей женщины, чтобы поговорить с ней немного, но не нашел их среди звезд. Ее глаза не были похожи на холодные, бесцветные звезды. Я помнил ее глаза. В них был земной, горячий темный цвет, и вся она была полна тепла и тяжести земли. Не в небе надо было ее искать. Я отвернулся от неба и закрыл глаза.
Так закончился пятый день моего отпуска. И, перед тем как заснуть, я вспомнил, что, кажется, не успел подумать еще о чем-то. О чем же это не успел я подумать? Ах, да! О русских людях советовал мне Иван Петрович время от времени что-то такое соображать, об их пригодности к дружбе с финскими людьми. Но какая могла быть с ними дружба, если мне, финскому человеку, пришлось прятаться от них в копне сена, чтобы не попасть к ним на расправу?
Да, Юсси, так обстояло тут дело. Ты очень верно все это предвидел. В копне сена я у них ночевал, хотя рядом было большое русское село, полное крупных, просторных домов. Такова цена их дружбе. А как я просился к ним на ночлег, если бы ты знал! Я прошел все село взад и вперед. Я стучался в каждый дом. Я падал перед ними на колени, умоляя пустить меня переночевать хотя бы под крыльцо. Нет, никто не пустил. Заставили уйти в копну. Вот какой это жестокий народ, если уж говорить напрямик чистую правду, как она есть.
И в дополнение ко всему я еще мог напороться на того Ивана, которого я ох как страшился, если предположить, конечно, что я пока еще с ним не встречался. Он был теперь где-то совсем близко от меня на этот раз. Склонясь над своими бесконечными дорогами, он зорко просматривал их, выискивая меня. Он протягивал вперед свои железные руки, шаря ими по лесам и полям, по придорожным кустам и канавам. Он прощупывал ими копны на лугу, подбираясь все ближе к моей копне. Где-то высоко над собой, под самыми небесами, я уже слышал его мерное дыхание, способное пригибать к земле деревья и двигать по небу тучи. И не было мне от него спасения на этот раз.
Только огромный Юсси Мурто сумел бы, может быть, как-то за меня вступиться. Но он был далеко, на своем родном севере. И, стоя там среди озер и скал, поросших соснами, он все думал о чем-то, хмуро глядя на Ивана. О чем он так упорно думал? И не собирался ли он опять что-то сказать Ивану? А тот, видя такое к себе внимание, улыбался приветливо, показывая этим, что готов к разговору. И действительно, твердо сжатые губы молодого Мурто приоткрылись наконец немного, и он промолвил угрюмо: «Других всегда легче судить. Но полезно иногда и в себя всмотреться внимательнее». А Иван в ответ на это тряхнул головой, задев колыхнувшимися на ветру мягкими прядями русых волос ближние звезды, и сказал беззаботно: «Ништо! Разберемся и в своих делах, приспеет время!». Еще немного помолчал Юсси Мурто, продолжая свои раздумья, и потом сказал: «Закрыть церковь легко — была бы сила. Но чем заменить веру? Опустевшее место в душе человека обязательно надо заполнить чем-то равноценным, иначе он перестанет быть человеком. Но где оно у вас, это равноценное?». И снова беззаботность просквозила в ответе Ивана: «Жизнь заполнит эту пустоту. Что может быть полноценнее жизни? Она ворвалась в духоту церкви, и она же соорудит новое здание, где будет больше солнца и свежего ветра». И опять умолк угрюмый Мурто, придумывая новые доводы и новые вопросы. Но я не дождался его доводов и скоро заснул.
Проснулся я, когда солнце уже выкатилось на небосклон. Осторожно выглянув из копны, я встал, подправил ногой сено и быстро вышел к дороге. Пока еще никого не было видно вокруг, только по другую сторону дороги пастух гнал вдоль опушки леса стадо коров. Стоя в канаве, я снял пиджак, стряхнул с него сухие былинки и почистил брюки. Они измялись немного, и я разгладил их, сколько мог, ладонью, смачивая ее в росе, покрывшей за ночь траву.
Посмотревшись затем в карманное зеркальце, я удостоверился, что бриться мне в этот день было не обязательно. Однако лицо мое изрядно загорело, и волосы от этого как бы еще больше посветлели. Я зачесал их назад, затянул галстук и направился в село, где накануне так весело смеялся.
Но на этот раз у меня веселья не получилось. Хотелось есть. Уже сутки прошли с тех пор, как я по-настоящему плотно позавтракал у Тимофея Григорьевича. А днем у лесника мало к чему успел притронуться. Но как ни старался я, идя вдоль села, отыскать глазами вывеску продовольственной лавки, ее не оказалось. Я прошел все село до самого конца, но только напрасно привлекал внимание встречных людей тем, что глазел направо и налево, всматриваясь в каждый дом. В одно из окон даже высунулась чья-то гладко выбритая, загорелая голова, глядя мне вслед. Однако ничто не помогло мне найти лавку.
