— А вы случайно не помните, Неонила Петровна, не подарили ли ему что-нибудь на память, когда он уезжал?
— Как же не подарили? Подарили. Другой часы получает, или перстень какой-нибудь, или портфель с золотой дощечкой. А ему — смеху подобно — старую пушку.
— Пушку! — Сердце у меня куда-то поехало, и пришлось приструнить его, чтобы оно вернулось на место. — Можно взглянуть?
Пушечка, стоявшая во дворе, была петровская, а не елизаветинская, как значилось в описи. Ей цены не было, и сразу стало ясно, почему Лука Лукич увез ее из Немухина вместо прощального подарка. Я зажег электрический фонарик и заглянул в короткий ствол. Он был набит осенними листьями, занесенными в пушечку ветром, но когда мне удалось добраться до дна, я, к сожалению, ничего не нашел.
— Неонила Петровна, — сказал я таким сладким голосом, что слова растаяли во рту, прежде чем мне удалось заговорить снова. — А может быть, Лука Лукич получил в подарок не только пушечку, но еще что-нибудь? Скажем, модель фрегата или самовар?
На этот раз у меня не оставалось сомнений, что ей до смерти захотелось съесть меня, потому что вместо ответа она промолчала, злобно оскалив длинные желтые зубы.
Если бы ветер умел играть на свирели, я подумал бы, что это — ветер. Он даже представился мне в лаптях и соломенной широкополой шляпе. Чем ближе я подходил к Мастерской Игральных Карт, тем отчетливее различал нежный женский голос, а когда один прохожий с доброй улыбкой сказал другому:
«Ириночка», — я понял, что поет та самая Ириночка Синицына, о которой старый резчик с огорчением писал сестрам Фетяска, что его дочка перестала петь.
Приближаясь к дому Ивана Георгиевича, я увидел хлебниковцев, которые слушали ее на балконах, у калиток, а некоторые даже выглядывали из ворот. Как было принято выражаться в старину, они «щадили ее скромность».
Слушатели зашикали, убедившись, что я подхожу к дому. Впрочем, шиканье прекратилось, когда мне открыл сам Иван Георгиевич, которого сестры Фетяска предупредили о моем приезде.
— Милости просим, — радушно сказал он.
Я передал ему письмо от Зои Никитичны, а он не теряя времени, передал мне карточную колоду.
— Чтобы не забыть, — сказал он. — А то память стала слабовата… Извините, я отлучусь на минуту. Попрошу Ириночку петь немного потише. Видите ли она сейчас стирает и в этих случаях особенно громко поет.
Он вернулся не один. Юноша с каштановой шевелюрой, высокий, тот самый, который был чем-то похож на молодого Блока, поздоровался со мной и сказал, улыбаясь:
— А ведь я знаю, что вы были у мачехи и ничего не нашли. — Он был дома и хотя не участвовал в сцене, разыгравшейся между мною и мачехой, но как бы участвовал: сидел у окна и думал, войти ему или нет.
— Мне хотелось поговорить с вами наедине — сказал он. — А между тем по лицу Неонилы было уже заметно, что у нее закипает в пятках обида. Но скажите, пожалуйста, вы нарочно не спросили у нее о шкатулке, кроме фрегата и самовара?
Я схватился за голову:
— Забыл! Неужели она у нее?
— Нет, у меня. Я храню в ней письма, ответы на письма и…
Ручаюсь, что он хотел сказать: «и стихи». Но удержался.
— И другие бумаги.
— Где же она?
— У Ириночки, — ответил Юра, и я догадался, что именно он впервые стал называть ее именно Ириночкой, а вслед за ним и весь город. — Сейчас принесу.
Это была высокая шкатулка, внутри покрытая красным лаком, а снаружи — черным. Она искусно складывалась из двух других шкатулок и, раскрываясь, составляла, как это было недаром упомянуто в описи, поверхность, на которую, как на письменный стол, было наклеено зеленое сукно.
— Но в ней ничего нет, — сказал я, заглянув сперва в верхнюю, а потом в нижнюю часть.
— Совершенно верно. Но было.
— Рукопись?
— Да, и очень интересная, по меньшей мере для меня. В жизни Тани Заботкиной были, оказывается, приключения, которые мне и не снились. Я видел Лекаря — такой симпатичный маленький человек. Но представить себе, что за ним в Немухин прилетела вся его Аптека… Словом, много любопытного, хотя кое-что Ночной Сторож, без сомнения, придумал. Скажем, едва ли Солнечные Зайчики могли так долго прожить без воздуха. Все зайцы, как известно, нуждаются в воздухе, а солнечные уж и подавно! Ведь недаром же они старательно прячутся в пасмурную погоду! Но все это, разумеется, мелочи. Лошадь в розовых очках — просто прелесть! О сороках рассказано слишком подробно. Но зато историю о том, как два мальчика держали пари, кто дольше просидит под водой, вообразить, по-моему, невозможно. Вот!
И Юра торжественно протянул мне толстую тетрадь.
— Вам даже не придется переписывать ее, это сделала Ириночка, а у нее разборчивый почерк…
Он хотел продолжить, но в эту минуту Ириночка вошла в комнату, и это была минута, когда Юра забыл обо мне, о шкатулке, о том, что он в ней нашел, и даже, без сомнения, о том, что на дворе — день, а не ночь.
Я люблю слово «симпатичный», хотя в наши дни оно почему-то кажется старомодным. Так вот, это слово не просто подходило к Ириночке Синицыной, а, я бы сказал, подбегало. С первого взгляда можно было сказать, что о других она думает больше, чем о себе.
— Ночной Сторож назвал эту историю «Великий Нежелатель Добра Никому», — сказал Юра. — Но, по-моему, это не очень удачно. Ведь все-таки он желает добра собственной дочке! И потом, завидовать всем — это все-таки другое, чем не желать добра никому. Я назвал бы ее
МНОГО ХОРОШИХ ЛЮДЕЙ И ОДИН ЗАВИСТНИК
Таня отправляется в аптеку "Голубые Шары"
Машинистка Треста Зеленых Насаждений стояла у окна, и вдруг — дзынь! — золотое колечко разбило стекло и, звеня, покатилось под кровать. Это было колечко, которое она потеряла — или думала, что потеряла, — двадцать лет назад, в день своей свадьбы.
Зубному врачу Кукольного Театра ночью захотелось пить. Он встал и увидел в графине с водой все золотые зубы, когда-либо пропадавшие из его кабинета.
Директор Магазина Купальных Халатов вернулся из отпуска и нашел на письменном столе золотые очки, которые были украдены у него в те времена, когда он еще не был директором Магазина Купальных Халатов. Они лежали, поблескивая, на прежнем месте — между пепельницей и ножом для бумаги.
В течение добрых двух дней весь город только и говорил об этой загадке. На каждом углу можно было услышать:
— Серебряный подстаканник?..
— Ах, значит, они возвращают не только золотые, но и серебряные вещи?
— Представьте, да! И даже медные, если они были начищены зубным порошком до блеска.
— Поразительно!
— Представьте себе! И в той самой коробочке, из которой она пропала!
— Вздор! Люди не станут добровольно возвращать драгоценные вещи.
— Ну, а кто же тогда?
— Птицы. Профессор Пеночкин утверждает, что это именно птицы, причем не галки, как это доказывает профессор Мамлюгин, а сороки, или так называемые сороки-воровки…
Эта история началась в тот вечер, когда Таня Заботкина сидела на корточках подле двери и слушала, о чем говорят мама и доктор Мячик. У папы было больное сердце — это она знала и прежде. Но она не знала, что его может спасти только чудо. Так сказал Главный Городской Врач, а ему нельзя не верить, потому что он Главный и Городской и никогда не ошибается — по крайней мере, так утверждали его пациенты.
— И все-таки, — сказал доктор Мячик, — на вашем месте я попробовал бы заглянуть в аптеку "Голубые Шары".
Доктор был старенький, в больших зеленых очках; на его толстом носу была бородавка, он трогал ее и говорил: "Дурная привычка".
— Ах, Петр Степаныч! — с горечью ответила мама.
— Как угодно. На всякий случай я оставлю рецепт. Аптека на пятой улице Медвежьей Горы.
И он ушел, грустно потрогав перед зеркалом в передней свою бородавку.
Папа давно уснул, и мама уснула, а Таня все думала и думала: "Что это за аптека "Голубые Шары"?".
И когда в доме стало так тихо, что даже слышно было, как вздохнула и почесала за ухом кошка, Таня взяла рецепт и отправилась в аптеку "Голубые Шары".
Впервые в жизни она шла по улице ночью. На улицах было не очень темно, скорее темновато. Нужно было пройти весь город — вот это было уже страшно, или скорее, страшновато. Тане всегда казалось, что даже самое трудное не так уже трудно, если назвать его трудноватым.
Вот и пятая улица Медвежьей Горы. Только что прошел дождь, и парадные подъезды блестели, точно кто-то нарисовал их тушью на черной глянцевитой бумаге. У одного из них, с распахнутой настежь дверью, был даже такой вид, как будто он говорил: "Заходите, пожалуйста, а там посмотрим". Но именно над этим подъездом горели в окнах большие голубые шары. На одном было написано: "Добро пожаловать", а на другом: "в нашу аптеку".
Маленький длинноносый седой человек в потертом зеленом пиджаке стоял за прилавком.
