Зазвонил телефон. Александр Петрович снял трубку и услышал голос жены.
— Это я, Александр Петрович, Зина.
— Зина, что ты?
— Саша, обед-то давно готов! У тебя дела, да? Я жду-жду… Опаздываешь.
— Приду, приду я. Как там Лина?
— Лина сидит за столом. Мы с ней окрошку сделали — очень вкусная! Лина хочет уезжать к себе в Свердловск.
— Как уезжать?! Ведь каникулы еще не кончились.
— «Скучаю», говорит.
— Ну, «скучаю»…
— А как же. Днями одна и одна. И купаться ходила, и книги читала, и спала. Места, говорит, себе не нахожу… Жизнь, говорит, у вас тут однообразная… Кончу, говорит, институт, в большом городе останусь жить, к вам не приеду. Это дочь-то мне в глаза.
— Ну что ж. Пора ей и одной пожить. А куда пошлют ее работать — это еще неизвестно. Комиссия скажет.
— На тебя надеется: папа, мол, поможет.
— Глупо и наивно, так и скажи ей.
— Ты, Сашенька, какой-то черствый к дочери. Она еще молода. У нее свои планы на жизнь. Поживет — оботрется, остепенится.
Александр Петрович слушал жену, злился на себя, что не может оборвать этот длинный, неприятный разговор в служебное время. Не может потому, что обеспокоен судьбой дочери, ее внезапным решением уехать в Свердловск, что вот сейчас отчетливо понял: дочь уже взрослая и вправе сама решать свою судьбу. Увы, Лина все больше и больше отдаляется от него. А он ее любит. Любит за то, что она гордая, умная, красивая, за то, что она его дочь. Но Лина теперь сама по себе, и он уже не может на нее повлиять.
— Говорит: «Мама, я уеду. Здесь и парней-то порядочных нет! Скушно…»
— Как ей не стыдно. Уездная барышня. Так ей и скажи. А ты тоже хороша… Потакаешь ей во всем… до пошлости.
— Саша, Сашенька… Ну разве можно так грубо со мной?!
Решение дочери уехать огорчило Александра Петровича. Вот и опять они с женой останутся одни…
У жены был испуганно-печальный голос; Александр Петрович слушал ее внимательно, ему было жаль ее, и он не хотел, чтобы в эту минуту кто-нибудь вошел в кабинет.
Но на пороге появился Иванчихин — высокий тридцатилетний мужчина с большой круглой головой на длинной шее. Он вошел без стука и остановился как вкопанный, одернул белый полотняный китель с железными пуговицами и опустил руки до колен, чуть сгорбясь, будто кланяясь, разглядывая носки поношенных кирзовых сапог.
Глядя в серые немигающие глаза Иванчихина, на его пухлые бритые щеки и редкие усы под большим носом, Александр Петрович отнял трубку от уха и резко спросил:
— Спешно?
Иванчихин широко улыбнулся толстыми губами, пожал плечами и неопределенно покачал головой:
— Да… не очень, чтоб уж очень.
— Покури пока!
Александр Петрович снова заговорил в трубку, называя жену по имени и отчеству:
— Зинаида Тимофеевна, может, она больна?
— Да нет.
— Ну пусть займется чем-нибудь полезным.
— Нет, нет, что ты, Саша, пускай отдыхает, как ей нравится. Шутка ли — такие экзамены с плеч свалить.
Александра Петровича рассмешил испуганный голос жены, и на ее вопрос, скоро ли ждать его к обеду, он досадливо ответил:
— Некогда, скоро… — и повесил трубку, а сам подумал: «Про ссору забыла… Ну и характер у моей жены — незлобливый, тихий. Ах, Зина, Зина, заботливая ты моя». Затем закрыл глаза, откинувшись в кресле…
Был молодым, двадцатичетырехлетним, вернулся с гражданской войны на село, агитировал за советскую власть. С парнями бродил по деревне, пел революционные песни, частушки. Однажды за селом подкрались сзади кулаки, ударили чем-то тупым, железным по голове. Запомнился глухой, ехидно-радостный голос: «Вот тебе и совецка власть, Александр Петрович!» Бросили в придорожную канаву.
Очнулся ночью же. Увидел над собой живые черные девичьи глаза и почувствовал мягкую ласковую руку на щеке. Рядом скулила собака, бегая вокруг телеги. Фыркала в темноте лошадь. Девушка платком перевязала голову, повезла куда-то. На вопрос: «Как звать-то?» — вздрогнув, громко ответила: «Зина, Зина я! Лежи знай…»
Зина, Зина!
Был молодым, дышал ночами полной грудью, бродил вместе с Зиной в сосняке, курил дешевые папиросы, надушенные одеколоном, — хотел понравиться. Приходил к ней из своего села. Она склоняла на плечо голову с косами. Дрожал, боялся частого стука сердца, берег ее. А потом, позже, целовались у ее дома до утра, а она плакала от счастья, молодая, горячая.
Такой она и запомнилась… С такой вот и жил всю жизнь… «Вздорим сейчас из-за пустяков, видно, стареем оба».
…Иванчихин курил, отвернувшись к окну. Александр Петрович любил этого веселого, добродушного человека за простоту, за молодость, за то, что он хороший работник.
«Вот и сейчас — Иванчихин сидит в стороне, не знает, что думаю о жене, не мешает… Это оттого, что человек он хороший, свой, и я его люблю».
— Садись, Иванчихин, поближе.
Завгоркомхоза сделал строгое лицо — привычка перед деловой беседой, — подсел к телефону, положил руки на стол; в одной руке химический отточенный карандаш, в другой — зажатая, согнутая пополам ученическая тетрадь.
«Белый китель, а пуговицы не почищены. Стирал, наверно, поржавели чуть-чуть от воды. Эх ты, холостяк! О книжном магазине пока умолчу».
— Ну, что там у тебя, горкомхоз — исполнительный орган? Давай.
Иванчихин поглаживал ладонью круглый белый лоб и произносил слова скороговоркой, будто заранее выучил их:
— Значит, во-первых, думал я насчет книжного магазина. Знаете… решил освободить дом рядом, в котором винный склад. А? Помещение сухое, светлое, окна в сад, двери на улицу. Я даже сам обрадовался, что так быстро нашел. А под вино книжный подвал в самый раз. А?
— Ну вот и решили. А то тебе все бы строить и строить, да обещать… Книжки, небось, читаешь? Ну вот. Ближе к делу. Слушаю.
— Значит, очистили дно Старицы на поселке бывших приисков. Значит, результат — там теперь купаются дети… А также очистили колодцы. Теперь есть на них крышки, привешены бадьи. Санинспекции нечего делать. Комар носа не подточит. Вот. А?
Александр Петрович кивнул головой и про себя отмечал: «Дальше, это я уже знаю. Говори, что тебя тревожит?»
И, как бы угадывая его мысли, Иванчихин, вздохнув, наклонив свою большую голову набок, начал рассказывать о строительстве моста через Пузыриху, о том, что рабочим теперь не придется делать большой крюк — обход, о том, что ему, Иванчихину, хочется с мостом закончить быстрей, да вот материала явно не хватает.
«Всегда так: начнет с мелочей, а подведет разговоры к главному. Молодец парень».
— Предъяви требование горпромкомбинату: обеспечить строителей лесоматериалом, штакетником, горбылями, кирпичом, известью и… что там еще?
Иванчихин засмеялся радостно и откровенно и тут же вдруг сжал толстые губы.
— Правильно, Александр Петрович, я уже об этом думал. Вот заявка, — и положил на стол лист бумаги.
— Давай подпишу. Да! Сегодня сплав. Строительство моста приостанови пока, сними с моста бригаду — пошлешь к Григорьеву. Всех рабочих на сплав. И сам туда же — понаблюдай…
Иванчихин нахмурился думая и недовольно замахал руками:
— Сплав, сплав… Это дело второе. Проплывут бревна — и все тут. А мост… мост-то стоять будет!
— Подождешь денечек. Чудак ты… Все равно сплав работать не даст. Глазеть будут работнички. Да и осторожность нужна. Пороги на Пузырихе… Затор мост покалечить может. А вот заявку с удовольствием подпишу. И нам с тобой ведь лес нужен. Обещал тут мне один человек… твердо.
Александр Петрович, читая заявку, слушал Иванчихина, который между делом говорил о решении горисполкома открыть согласно наказу избирателей сберкассу на Северном руднике, и отвечал, подписывая заявку:
— Подождут. Деньги некуда девать? Пусть дома полежат… Вот с мостами закончим, займемся кассой.
Иванчихин удивленно вскинул глаза, произнес «м-м», подумал о чем-то, погладил лоб.
— А ведь вы не правы, Александр Петрович!
— А?
— Как подождут? Как дома полежат?
— Что? Кто?
— Деньги-то! Они должны в кассе, в кассе у государства, как за пазухой, лежать! Так сказать, значит… с большой пользой, в движении.
— Что?
— Деньги.
— В кассе?
— Да, да.
— Знаю, знаю. Ишь, вскипятился, страж закона. Мост, рабочие — главное сейчас. Что, бросим все это и займемся кассой?!
— Да нет… Если параллельно, так сказать… одновременно.
— Ух ты какой? Ну, а что ты предпримешь в таком случае?
— Подумаю, Александр Петрович!
— Что ж, подумай.
— И вот что еще… — продолжал в такт председателю горисполкома Иванчихину, стараясь заполнить каждую паузу в разговоре. — А что, если все ларьки и киоски с берега перенести на базарную площадь?.. А то уж очень их много — целая улица…
— Давай, договорились, не возражаю. Давно пора, это ты правильно подметил.
