Васька, надевая сапоги, промолчал, лишь щеки набухли краской. То ли от натуги (сапог больно тесен), то ли еще от чего.
Мать кончиком шали вытерла сухие, бледные губы, сказала:
— Я схожу, Вася, к Осипу, но ить срама будет, коль с крылечка выставят сваху… Смеяться по станице будут… — помолчала, не глядя на Ваську, шепнула:
— Ну, я пойду.
— Иди, мамаша, — встал Васька и вяло улыбнулся.
* * *
Рукавом вытирая лоб, вспотевший липким и теплым потом, сказала:
— У вас, Осип Максимыч — товар, а у нас покупатель есть… Из-за этого и пришла… Как вы можете рассудить это?
Осип, сидевший на лавке, покрутил бороду и, сдувая с лавки пыль, проговорил:
— Видишь, какое дело, Тимофеевна… Я бы, может, и не прочь… Василий, он — парень для нашего хозяйства подходящий… А только выдавать мы свою девку не будем… рано ей невеститься… Ребят-то нарожать — дело не мудрое!..
— Тогда уж извиняйте за беспокойствие!
Васькина мать поджала губы и, вставая с сундука поклонилась.
— Беспокойствие пустяшное… Што ж спешишь, Тимофеевна? Может, пополудновала бы с нами?
— Нет уж… домой поспешать надо… Прощайте, Осип Максимыч!..
— С богом, проваливай! — вслед хлопнувшей двери, не вставая, буркнул хозяин.
С надворья вошла Нюркина мать.
Насыпая на сковородку подсолнечных семечек, спросила:
— Што приходила-то Тимофевна?
Осип выругался и сплюнул:
— За свово рябого приходила сватать… Туда же, гнида вонючая, куда и люди!.. Нехай рубит дерево по себе!.. Тоже свашенька — и рукой махнул — горе!..
* * *
Кончилась уборка хлебов. Гумна, рыжие и лохматые от скирдов немолоченного жита, глядели из-за плетней выжидающе. Хозяев ждали с молотьбой, с работой, с зубарями, оравшими возле молотильных машин хрипло и надсадно:
— Давай!.. давай… да-ва-а-ай!..
Осень приползла в дождях, в пасмурной мгле.
По утрам степь, как лошадь коростой, покрывалась туманом. Солнце, конфузливо мелькавшее за тучами, казалось жалким и беспомощным. Лишь леса, не зажженные жарою, самодовольно шелестели листьями зелеными и рупугими, как весной.
Часто, один за одним, длинной вереницей в скользком и противном тумане шли дожди. Дикие гуси почему-то летели с востока на запад, а скирды, осунувшиеся и покрытые корич неватой прелью, похожи были на захворавшего человека.
В предосенней дреме замирала непаханная земля. Луга цветисто зеленели отавой, но блеск их был обманчив, как румянец на щеках из‘еденного чахоткой.
Лишь у Васьки буйным чертополохом цвела радость от того, что каждый день видал Нюрку: то у речки встренутся, то вечером на игрицах. Поглупел парень, высох весь, работа в руках не держится…
И вот тут-то, днем осенним и хмарным, как-то перед вечером гармошка, раньше хныкавшая и скулившая щенком безродным, вдруг загорланила разухабисто, смехом захлебнулась…
К Ваське во двор прибежал Гришка, секретарь станичной комсомольской ячейки. Увидал его — руками машет, а улыбка обе щеки распахала пополам.
— Ты чего щеришься, железку, должно, нашел? — ядовито подовздел Васька.
— Брось, дурило!.. Какая там железка… — Дух перевел — выпалил. — Нашему году в армию итти!.. На призыв через три дня!..
Ваську как колом кто-то по голове ломанул. Первой мыслью было: „А Нюрка как же?“ Потер рукой лоб, спросил глухо:
— Чему же ты возрадовался?
Гришка брови до самых волос поднял.
— А как же? Пойдем в армию, чудак, белый свет увидим, а тут, окромя навоза, какое есть удовольствие?.. А там, брат, в армии — ученье…
Васька круто повернулся и пошел на гумно, низко повесив голову, не оглядываясь…
* * *
Ночью возле лаза через плетень в Осипов сад ждал Васька Нюрку. Пришла она поздно. Зябко куталась в отцовский зипун. Подрагивала от ночной сырости.
Заглянул Васька в глаза ей, ничего не увидел. Казалось, не было глаз, и в темных порожних глазницах чернела пустота.
— Мне на службу итить, Нюра…
— Слыхала.
— Ну, а как же ты?.. Будешь ждать меня, замуж за другого не выйдешь?..
Засмеялась Нюрка тихоньким смешком, голос и смех показались Ваське чужими, незнакомыми.
— Я тебе говорила раньше, что на отца с матерью не погляжу, пойду за тебя, и пошла бы… но теперя не пойду!.. Два года ждать, это — не шуточка!.. Ты там, может, городскую сыщешь, а я буду в девках сидеть? Нету дур теперя!.. Попроси другую, может, и найдется какая, подождет…
Заикаясь и дергая головой, долго говорил Васька. Упрашивал, уверял, божился, но Нюрка с хрустом ломала в руках сухую ветку и твердо кидала Ваське в ответ одно скупое черствое слово:
— Нет!.. Нет!..
Под конец, озлобившись, дыша обрывисто, крикнул Васька:
— Ну ладно, стерва!.. Мне не достанешься, а другому и подавно! А ежели выйдешь за другого — рук моих не минуешь!
— Руки-то тебе короткими сделают, не достанешь!.. — пыхнула Нюрка.
— Как-нибудь дотянусь!..
Не прощаясь, прыгнул Васька через плетень и пошел по саду, затаптывая в грязь желтые опавшие листья.
* * *
А утром сунул в карман полушубка половину хлеба, в сумочку, потаясь от матери, всыпал муки и пошел на квартиру к лесничему.
От бессонной ночи тяжело никла голова, слезились припухшие глаза, и все тело сладко и больно ныло. Осторожно минуя лужи, подошел к крыльцу. Лесничий воду в колодезе черпает.
— Ты ко мне, Василий?
— К вам, Семен Михалыч… Хочу перед службой на последях поохотничать…
Лесничий, перегинаясь на левый бок, подошел с ведром, прищурился.
— В энто воскресенье начабанил што?
— Зайчишку одного подсек.
Вошли в хату. Лесничий поставил на лавку ведро и вынес из горницы ветхую централку. Васька, хмуро поглядывая в угол, сказал:
— Мне бы винтовку надо… Лису заприметил в Сенной балке.
— Могу и винтовку, только патронов нету.
— У меня свои.
— Тогда бери. Обратно будешь итти — зайди. Похвались!.. Ну, ни пера, ни пуху!.. — улыбаясь, крикнул лесничий вслед Ваське.
* * *
Верстах в четырех от станицы, в лесу, там, где промытый весенней водой яр ветвится крутыми уступами, под вывороченной каршей в красной маслянистой глине выдолбил Васька пещерку небольшую, в пору лишь волку уместиться. Жил в ней четвертые сутки.
Днем в лесу, на дне яра, теплая прохлада, запах хмельной и бодрящий. (Листья дубовые пахнут, загнивая). Ночью под кривыми танцующими лучами ущербленного месяца овраг кажется бездонным, где-то наверху шорохи, похрустывание веток, неясный, рождающий тревогу звук. Словно кто крадется над излучистой каймою оврага, заглядывая вниз.
Изредка, после полночи, перекликаются молодые волчата.
Днем выходил Васька из оврага, вяло передвигая ноги, шел через густой колючий терн, через голый орешник, через балки, на четверть засыпанные оранжевыми листьями. И, когда сквозь чахлую занавес неопавших листьев мелькала бледнозеленая гладь реки и за нею выбеленные кубики домов в станице, чувствовал Васька тупую боль где-то около сердца. Долго лежал на крутом берегу, скрытый порослью хвороста, смотрел, как из станицы шли бабы к речке за водой. На второй день увидал мать, хотел крикнуть, но из проулка выехала арба. Казак помахивал кнутом и глядел на речку.
В первую же ночь, как только лег на ворох сухих шуршащих листьев, глаз не сомкнул до рассвета, — думал и понял Васька, что не на ту стежку попал, на кривую. Топтать эту стежку до худого конца вместе с ребятами с большого шляха. И еще понял Васька то, что все теперь против него: и Нюрка, и ребята-одногодцы, те, кто под заливистую канитель гармошки пошли в армию. Будут служить они и в нужную минуту станут на защиту советов, а он — Васька — кого будет защищать?
В лесу, в буреломе, затравленный, как волк на облаве, как бешеная собака, умрет от пули своего же станичника он — Васька — сын пастуха и родной кровный сын бедняцкой власти.
