Товарищи посещают группу исправно два раза в неделю.
Некоторые из членов берут взаимообразно из нашей комитетской кассы и вообще чувствуют, что это свое, родное, что тут можно спросить, не унижаясь.
Продолжается обучение военному строю и пальбе.
Настроение в высшей степени твердое и уверенное. Почти все подумывают об отправке против германских белогвардейцев; удерживает лишь огромная работа по совету и фабричным комитетам.
Мы спешно обучаемся военному строю и пальбе. На-днях местный Исполнительный комитет передал в наше распоряжение пятнадцать винтовок и тысячу патрон, — это кроме прибывших ранее из Москвы. Два дня назад изучили строение и способ метания гранат. На-днях т. Баталии принес три револьвера, которые были тотчас же розданы товарищам. Сегодня из групповых денег даю 500 рублей на браунинг и ноган. Это лишь для приманки. Узнаем, где хранятся и устроим экспроприацию. Кто-то откуда-то привез оружие и спекулирует. Накрыть требуется непременно.
Вчера обсуждали вопрос о выступлении особым партизанским отрядом. Внешние условия таковы: в самую важную минуту, когда единодушный призыв мог зажечь энтузиазм, пламя было затушено в зародыше призывом к замирению такого великого борца, как Ленин. Дело было безнадежно испорчено. Массу, успокоившуюся на этом призыве, сдвинуть было никак невозможно. И у себя на месте, по опросу, мы видели, что вернувшиеся с фронта солдаты берутся защищать революцию только «здесь, на месте». Рабочие на призыв отзываются вяло и не записываются в красные ряды. У Куваева, например, согласился итти «весь» фабричный комитет. Пока собирались, пять человек отказались, а когда собрались, отказалось еще десять, и осталось только десять коммунистов, да десять беспартийных. А куваевцы ведь передовой авангард даже в нашем городе; там своих фабричных красногвардейцев около восьмидесяти человек. Чего же ждать с других мест? Лично я подъема не жду, — он был задушен первоначальным расколом. Теперь идут с мест крошечные группы советских работников, членов союзов, комитетов, партийные вожди. А масса молчит. Без нее мы одни ничего не сделаем. Погибнем бесполезно и немедленно, ибо нас очень и очень мало. 12-го съезд Советов — он скажет свое вещее слово. Спешно обучаемся, чтобы во-время быть готовыми к отправке, в которую верим мало и которая звучит действительно «революционной фразой». Массы жестоко устали.
6 марта 1918 г.
На первом же заседании пленума губернского Исполнительного комитета Ив. Вас. Беляев был назначен комиссаром промышленности. Человек огромной энергии, незаурядных способностей, большой душевной чистоты, — он привлекал сердечностью обращения и содержательностью разговора. С ним чувствуешь себя как-то особенно легко и уверенно. Теперь, неделю назад, мы командировали его за 30 000 000 рублей в Петербург. Сегодня получена от Малютина телеграмма: «5 марта в девять часов вечера дорогой Ив. Вас. Беляев кончил жизнь самоубийством…» Бедняга не вынес мучений страшной пытки от сознания безвыходности положения, — пытки, которая терзает каждого из нас. К трагическому концу привела последняя весть об эвакуации Петербурга.
«Следовательно, денег скоро не получу… Рабочие волнуются, бунтуют… И все по моей вине…»
Эта мысль была непереносима для него — о ней сообщает и Малютин. Отправляясь в путь, Ив. Вас. говорил нам, что мозги его не в порядке, что следовало бы немного передохнуть, что скоро, может быть, придется итти в желтый дом. Только не в желтый дом ушел дорогой товарищ, — в могилу. Мы лишились прекрасного работника, хорошего товарища, крупного революционера. Его смерть сильно отразится на работе комиссариата промышленности. Мы повинны в его смерти, ибо не учли его измученности, не поверили тому, что он стоит на грани. Он просился в Красную армию, — мы не пустили; просился в больницу, — не пустили. Сказали, что должен ехать, — и он поехал. Революционная дисциплина осилила личные его побуждения и устремления.
Эта жертва лишний раз должна показать нам, как напряженно теперь всем надо работать, как делить меж собой тяжелый труд. Взвалили, вот, человеку на плечи непосильную тягу, — и раньше времени ушел он в могилу. А мог бы работать, сильно, крепко мог бы работать человек. Раз он уже лежал в больнице. Только мало. Душа его не терпела больничного покоя, рвалась в самую жаркую работу. И вот венец: самоубийство, — знамение слабости. Значит, большую тягу нес человек, когда — большой и сильный — принял долю маленьких и слабых.
9 марта 1918 г.
Чтобы работать достойным образом в Совете, надо быть универсальным человеком. Мы этот универсализм часто заменяем смелостью, — смелостью решений «по здравому смыслу». Приносит, к примеру, конторщик мне на-показ и на утверждение цены товаров, имеющихся в образцах:
— Как вы полагаете, подойдут эти цены или нет?
— А их кто проставил?
— Николай Трофимович Бубнов.
— Так… Ну-ка, покажите…
Да… вот этот хорош, низко проставлен (надбавляю 1–2 коп.). А на этот чего уж он перехватил больно — тут и рубля девятнадцати довольно… (прежде стояло 1 руб. 20 коп.). Авторитет сохранен. Принесший соглашается с моими новыми расценками, уходит удовлетворенный и потом сообщает соседу по столу:
— Откуда только у него такие познания? По всем отраслям работает…
Да, жизнь заставляет быть универсальным. Вся текущая работа Губернского Исполнительного комитета возложена на одного меня. Пряжи, ткань, суровье, уголь, финансы, конфликты, кража, дела бракоразводные, школьные, церковные — все это разрешается у этого, вот, дубового стола, где сидит т. Фурманов. И люди уходят успокоенные, удовлетворенные. А сам я, вероятно чаще их, неудовлетворен своими решениями. Мне за них часто неловко перед самим собою. Нередко я их стыжусь сообщить хотя бы такому строгому критику, как т. Любимов. Нередко я даю распоряжения почти шопотом. Но это все в частности, а в целом большая уверенность, успокаивающая твердость и определенность ответов. Ни одна из областей не налажена как следует. Выпускать ли, положим, мануфактуру багажом? Общее постановление: нет, не выпускать. Но теперь ведь таково положение, что, во-первых, железная дорога не принимает погрузку, во-вторых, — если и примет, то за целость груза не отвечает. У этого вот мужика всего двадцать — двадцать пять кусков, а везти ему надо к чорту на кулички, чуть не под Гималайский хребет. Если приедет пустой, — будет нахлобучка и всеобщее презрение, а если, не приведи бог, пропадет мануфактура, — тогда поминай, как звали: окрещенный вором и расточителем — спасайся лучше, куда очи смотрят. Вот положение: никаких гарантий того, что мануфактура прибудет на место, никто вам за нее не ответит, никто не будет знать, куда она переправлена, где «затерялась», как теперь обычно выражаются о тех вещах, что украдены минуту назад почти у всех на глазах. У мужика открытое, простое, честное лицо. А у этого вот, что стоит рядом с такою же бумагой и с целою кипой удостоверений, заявлений, рекомендаций и прочего хламу, — у этого рожа самая отвратительная, беззастенчиво хищная, тупая, но хитрая и пронырливая, свидетельствующая о большой будничной ловкости и больших спекулятивных способностях. За долгие месяцы мы привыкли различать почти без ошибки спекулянтов, грабителей всех цветов и оттенков. Он ежится, упрашивает, доказывает что-то, в чем-то оправдывается, хотя его никто ни в чем не упрекал. Встает вопрос: если позволить мужику-землеробу вывезти ситец багажом, — почему, на каких основаниях отказать тогда этому явному спекулянту и негодяю? По аналогии дел придется давать разрешение и ему. Обычно даешь не сразу. Первоначально справляешься и просматриваешь все документы, расспрашиваешь: куда, что, кому и зачем… Когда все прощупаешь — отказываешь и сообщаешь о вредности пересылки багажом… Это, разумеется, совершенно не действует. Мужик тебя сшибает с ног своими могучими доводами, окончательно выясняет всю бесполезность покупки, если только товар не будет выдан на-руки. Происходит небольшая заминка, молчание, как будто колебание. В подобные моменты, чтобы колебание склонить в свою сторону, — по всей видимости должна даваться взятка: это самый важный момент. У меня случая предложения взятки еще не было, а жаль — упек бы я его, мерзавца, куда следует. Одного негодяя, предложившего взятку т. Кадынову, я уже посадил. Между прочим, скажу два слова и по этому поводу. Кто теперь может сажать? Кто освобождает и кто отвечает и перед кем отвечает за свою ошибку? Вот я, Дмитрий Андр. Фурманов, вызвал двоих красногвардейцев, «приказал» отвести негодяя в тюрьму и баста. Сидит он день, сидит два-три, наконец, вызвали, допросили, опять посадили. Знает об этом начальник милиции, знает Исполнительный комитет и никто ни словом не заикнется о справедливости или несправедливости моего поступка. Если бы я его застрелил (а я немного не застрелил, когда увидел у него на столе печать Районного Совета) — и тогда меня едва ли бы к чему-либо присудили. Вот наше право: брать негодяев живыми, не церемонясь долго, не разбираясь в тонкостях мертвых законов. С таким же успехом мог его посадить и любой член Исполнительного комитета, а, пожалуй, и не только Исполнительного комитета, а и Красной гвардии, Красной армии, бюро фабзавкомов, профессионального союза… — словом, кому только не лень из тех, кто работает бок-о-бок с Советом. Это случай маленький и частный, но, вообще говоря, — мы ни за что ни перед кем не отвечаем. С нами сознание права и с нами вооруженная сила. Мы отвечаем только перед своей собственной совестью. Приносят для утверждения книги, положим от Бурылина, там фигурируют сотни тысяч рублей, там нет подписи председателя фабзавкома — ничего, товарищ председатель у меня же на глазах подмахивает подпись своими кривулями. Все эти цифры, разумеется, следовало бы проверить, кому-то предварительно сдать на просмотр и т. д., но нам некогда, а главное некогда и бурылинским рабочим. Через минуту красуется «заверение в подлинности приводимых данных». Тут и печать Губернского Исполкома, тут и нужные подписи. Вообще в нашей работе пока «хаоса бытность до-временна».
