– Ты, кажется, знаком с музыкой и знаешь, что есть, скажем, скрипка, а есть оркестр, – объяснила Антонина Петровна. – Вот, скажем, скрипка ведет мелодию. Это рисунок. А вот полифоническая многозвучная музыка – это живопись. Все богатства красок она использует. И картина – это симфония.
Сравнение это произвело сильное впечатление на Колю, очень любившего музыку. Больше уже из озорства, чем ради серьезного спора, он попытался на следующем уроке взять реванш и принес книжку о Чистякове, где было сказано, что, по мнению Павла Петровича Чистякова, «все мужественное, устойчивое, твердое, благородное в искусстве выражается рисунком… Падение искусства делает живопись, рисунок – подъем».
– Вот и зря вы меня так мучаете краской, – сдерзил Коля, сам ужасно покраснев.
Антонина Петровна только рассмеялась и легонько потрепала своего ученика за золотисто-пшеничный хохолок на макушке.
– Ну ладно, хорошо, – сказала она потом, отсмеявшись, – очень ты себе уж голову набил всякими сведениями. А их надо принимать с умом. Чистяков-то говорил, что «надо все вовремя и на месте, – и правда, кричащая не на месте, – дура». Вот в том-то и беда твоя, что ты свой уважаемый мужественный рисунок очень мнешь, когда начинаешь работать женственной, как ты изволишь полагать, краской. Чистяков-то вот кистью умел рисовать и к тому призывал, чтобы живописью рисовать, а не мазать. А ведь ты отлично чувствуешь цвет. Я уже убедилась в этом. Только ты берешь часто кричащий цвет без оттенков. А у этого цвета в жизни бесконечное количество разных тонов. Вот надо подыскать в работе такую краску, чтобы она на бумаге дала тебе ощущение жизни, то есть выглядела бы так, как ты ее распознал в натуре, во всех ее взаимоотношениях с другими цветами. Ведь там тебе краска, цвет не на тарелочке белой даны… Цвет в картине надо возделывать, просто даже, если хочешь, воспитывать вот этой цветовой средой, которая его окружает. Я бы сказала, тут надо прямо по-мичурински действовать…
И Коля терпеливо возделывал цвет.
Даже с Кирой Суздальцевой он теперь виделся уже не так часто, хотя и шли каникулы. Времени до осени оставалось совсем немного, а надо было подготовиться хорошо, чтобы не осрамиться на экзамене. Говорили, что конкурс предстоит очень большой, что примут только самых лучших и отбор будет жесткий. Ведь при Художественной школе был интернат для иногородних, и поступали не только московские ребята, но и приезжие.
Кира не расспрашивала Колю о том, как идут у него занятия с Антониной Петровной. Она видела, что Коля не любит много говорить на эту тему. Она никогда не просила, как другие девочки, нарисовать ей «видик в альбом», но радовалась, если Коля сам показывал ей какой-нибудь свой рисунок. И Коле нравилось, что подруга его не ахает, не восторгается при этом, как некоторые другие его знакомые, а просто смотрит с интересом, с уважением, замрет вся на минуту, потом передохнет, ничего не сказав, порывисто стиснет ему руку, и чувствуется, что она счастлива его удачей. Вообще же говорить о разного рода учебных занятиях, когда встречаешься в гостях или на прогулке, Коля и Кира, по установившимся негласным школьным правилам, считали излишним. Ведь не стала бы Кира вдруг играть для Коли гаммы или пьески, заданные ей учительницей музыки, или читать вслух классное сочинение… Разговаривали о прочитанных книжках, о пионерских походах, об увиденных новых кинокартинах, о фронтовиках, которые продолжали еще возвращаться и которых торжественно встречали на московских вокзалах, о спорте, о разных домашних и уличных новостях, но только не о занятиях. Об этом говорить летом не полагалось.
Коле всегда было очень уютно и весело у Суздальцевых. Он сдружился с обеими сестрами, хорошо ладил с румяной хохотушкой Надюшей. Она была вечно полна каких-нибудь выдумок, всегда затевала что-нибудь интересное: или игру в двенадцать палочек, или в «штандар» – надо было подбрасывать какой-нибудь предмет, кричать «штандар» и, пока он не упал на землю, добежать до установленного пункта; или сооружала вместе с Колей на пустыре троллейбусную линию – протягивала обыкновенную бельевую веревку, по которой надо было скользить ладонью поднятой руки, бегая вдоль нее. О Кире же и говорить нечего – они давно уже стали друзьями, верными, надежными, понимающими друг друга с полуслова. Когда мама спрашивала дома: «Ну, как твои „зеленые“ девочки поживают?», Коля обычно отвечал: «Смотря кто». Мама уточняла: «Ну, например, Кира». И он, бедняга, краснел ужасно. Впрочем, по сведениям Катюшки, румяной делалась и Кира, когда ее дома спрашивали о том, что поделывает Коля Дмитриев.
14 июня, незадолго до отъезда Киры с мамой в Крым, у Суздальцевых была прощальная вечеринка. Викторина не позвали, а Женьчу совсем уже было собрались пригласить, но с ним поссорилась своенравная Надя. Коля пытался уладить дело, ему уже почти удалось уломать Надю, но тут заартачился чем-то обиженный Женьча. И дело-то было совершенно пустяковое… Началось все с лапты, где Надя обвинила Женьчу, что он, играя выручалой, подает ей мячик под удар нечестно. Ну, и пошло, поехало… Припомнились какие-то старые дворовые обиды. Женьча заявил, что ему вообще плевать на всякие вечеринки у девчат… Словом, Коле пришлось идти одному.
Там он, конечно, очень быстро забыл о всех неприятностях. У Суздальцевых было весело, много хохотали, играли в шарады, без конца заводили патефон, уже в двадцатый раз ставя одну и ту же пластинку «Барон фон дер Пшик». На Колю нашел шалый стих, как говаривали дома. Он опутывал ноги танцующих леской, шутил – словом, так разошелся, что не было никакого сладу с ним.
Было уже поздно, и многие стали собираться домой, когда затеяли последнюю игру – в знаменитости. Надо было задумать известного человека, а тот, кто отгадывал, имел право задать каждому играющему лишь по одному вопросу, не больше, и назвать имя загаданного. Отгадывать выпало Надюше Суздальцевой. Коля, разгоряченный возней, как раз в эту минуту бегал на кухню, чтобы напиться холодной воды из-под крана. Когда он вернулся, все уже было загадано, все сели по местам, и вызванная Надюша вошла, чтобы задавать вопросы.
– Она или он? – спросила первым делом Надя.
– Он, – отвечали ей.
– Современной эпохи?
– Как сказать… Завтрашней скорее…
– Гм!.. Живой? – продолжала опрос немножко озадаченная Надя.
– О да!
– Очень известный?
– Да-да, знаменитый!
– Герой?
– Кое для кого – да.
– Военный?
– Нет.
– Я прямо не знаю, кто, – растерялась Надя. – Ученый?
– Безумно.
– Красивый?
– Неотразимо.
Надя вдруг лукаво обвела испытующим взором всех подруг:
– Художник?
– Будущий! – закричали все.
– Коля Дмитриев! – торжественно провозгласила Надя.
Хохот, визг, аплодисменты были ответом. И Коля, страшно сердитый и красный, выбежал из комнаты. В передней его нагнала Кира:
– Ты что, неужели обиделся? Это же они шутя.
– А ты знала и участвовала? – укоризненно проговорил он.
– Ну что ж тут такого? Пошутить нельзя?.. А потом, ты же верно будешь художником. Это все говорят.
– Ну, а я не люблю, когда это говорят, да еще смеются… Ничего еще из меня может не выйти. Вот провалюсь на экзамене…
Пока они говорили так, Коля продолжал медленно спускаться по лестнице, а Кира шла вслед за ним. Но тут, на площадке второго этажа, Кира вдруг с повелительностью, неожиданной для нее, всегда такой застенчивой и тихой, схватила Колю за плечи и решительно повернула лицом к себе:
– Не смей думать так! Ты сдашь, слышишь? Я тебе говорю совершенно твердо. Сдашь. Ты мне ведь веришь? Скажи, веришь?
На площадке было полутемно. Свет проникал лишь сверху, где горела у третьего этажа лампочка. Коля почти не видел лица Киры. Она стояла на ступеньку выше его, головой заслоняя лампочку, и свет с верхней площадки плутал в ее растрепавшихся волосах, которые от этого словно лучились.
– Верю, – сказал совсем тихо Коля. – До того верю, знаешь… что я теперь, Кира, догадался даже, почему раньше, когда рисовали праведных людей, то такие им делали над головами в воздухе тоненькие светящиеся колечки, как серсо…
– А почему, Коля?
– Верили потому что им очень, прямо до слез. И у них у самих в глазах, наверно, все плыло, искрилось, а им казалось, что видят сияние… Так и я, честное слово, Кира, когда вот ты так иногда говоришь со мной, погляжу – и мне все кажется, будто над тобой так свет и ходит. И вся ты такая вот, как сейчас, в лучиках. Глупо, наверно, говорю, да?
– Не знаю, Коля. Это ты, по-моему, придумал. А вот тебя самого называют – правда, я знаю – небесный мальчик.
Он не на шутку рассердился:
– Ну и дураки, кто называет! Не могут понять как следует, вот и придумывают!
