— Любовь! — крикнул он.
— Тебя все-таки клонит к Иисусу Христу, — поддел дружка Иван.
— Почему любовь, Костя? Объясни!
— Любовь не в узком понимании. А вообще— Любовь с большой буквы. К родине, к труду, к людям, близким и далеким…
— Какая щедрая душа, — с доброй улыбкой сказала Галина Адамовна, так, что услышали только свои — Майзисы и Шиковичи. — Его, верно, никто никогда не обижал.
Ярош тихо сказал Кириллу:
— Представитель поколения, которое не знает, что такое ненависть, — и уже в полный голос, обращаясь к Косте и остальным: — По-моему, Костя, такая любовь — это цель, а не средство. То же самое и твоя правда, Славик. К такой правде и к такой любви мы придем… безусловно, Иван, через борьбу с собственными недостатками и со всеми теми, кто будет мешать. И, наверно, правы Тарас, Василь Петрович, что труд… труд в коллективе… общественно полезный — главный фактор. Раз уж Кирилл Васильевич свернул на теорию, пускай он и подводит итоги. А мне хотелось услышать от вас более простые ответы. Чтоб каждый о себе. И я скажу о себе. Планы, мечты, желания… Вот Генрих молчит…
Генрих, который и в самом деле не произнес ни слова, смущенно улыбнулся. Взгляды друзей обратились к нему — они ждали с явным любопытством. Он пригладил ладонями волосы и задержал руки на затылке.
— Мечты — они ведь меняются, Антон Кузьмич. Когда я был школьником, я очень любил читать романы. Ну, Вальтера Скотта, Дюма… И мне страшно хотелось быть рыцарем, спасти принцессу — обязательно принцессу! Не ниже! — и… жениться на ней.
Раздался смех. Но он не смущал Генриха.
— А теперь я еженощно сижу над теорией машиностроения, сопроматом, мечтаю, как бы скорее сдать экзамены, стать инженером и… жениться на Зое Крахмаловой.
Грохнул такой хохот, что из-под стола испуганно выскочила кошка.
Вера, утирая слезы, объяснила хозяевам:
— Он всегда так: молчит, молчит, а потом как скажет…
А Генрих повернулся к Славику:
— Твоя очередь. По порядку.
— Я? — удивился Славик, ткнув себя пальцем в грудь. — Почему я? О чем мечтаю? Ни о чем! Хочу? — Он обвел дерзким взглядом всех сидящих за столом, потом повернулся к Маше и сказал как будто ей одной: — Хочу улететь в космос. В пустоту. Где никто не будет приставать с вопросами и читать морали.
Все неловко затихли.
Валентина Андреевна, пряча глаза, сжала руку мужа, умоляя молчать.
Маша, отвлекая внимание от Славика, сказала задорно:
— А я знаете о чем мечтаю? Выйти замуж | за доброго, умного человека и народить добрых, | умных детей.
Хотела, чтоб это приняли, как шутку, но встретилась глазами с серьезным и удивленным взглядом Наташки и… смутилась, покраснела. Показалось, что сказала при девочке что-то неприличное. Наверно, из-за этого смущения никто не стал шутить над ее признанием. Однако Маша это восприняла как всеобщее осуждение. Почему они такие серьезные? Почему жена Яроша так сверлит ее взглядом? Правда, сам Антон! Кузьмич улыбался:
— Вот это земная мечта! — И еще что-то добавил. Но Маша не услышала. В ухо ей жарко дохнул Славик.
— Хочешь от меня ребенка? Я умный, — и дотронулся рукой до колена.
От циничных слов его и прикосновения Маша возмутилась. Не сдержавшись, ударила его по лицу. Не сильно. Но пощечина прозвучала как выстрел. Оглушила и взрослых и молодых. На миг все застыли. Первой опомнилас Ира. Крикнула брату:
— Хам, — и выскочила из-за стола. Угрожающе медленно поднялся Шкович.
Жена попыталась удержать его, он выдернул руку. Сказал спокойно, почти весело:
— Пойдем, Владислав, поговорим, — и направился к даче.
Не оглядывался посмотреть, идет ли за ним Славик, не слышал, как тот, дерзко подмигнув ребятам, бросил: «Иду на эшафот», не видел дома, леса, неба и солнца, все кипело у него в груди.
Только в комнате Кирилл обернулся. Славик стоял на пороге в развязной позе, засунув руки в карманы штанов.
— Подойди ближе! — процедил Шикович сквозь зубы.
Славик, иронически улыбаясь, сделал шаг вперед. Может быть, если б не эта его улыбка, все было бы как много раз до сих пор: вспых-нул бы фейерверк гневных слов и… погас. Никогда еще Кирилл не поднимал на сына руку. Но тут переполнилась мера терпения. Не выдержали нервы.
— Вынь руки! — заорал он и, не дождавшись, пока сын выполнит приказание, схватил его за воротник тенниски, рванул к себе. — Ты! — и со всего размаха ударил по лицу. Сла-
вик отлетел к двери, стукнулся о косяк, охнул, сполз на пол, схватился за щеку. В тот же миг в дверях появилась мать. Загородила собой сына, взмолилась:
— Что ты делаешь? Постыдись! Культурный человек!
— Замолчи! — в безудержном гневе закричал Кирилл. — Защитница! Смотри, до чего, довела твоя защита! Щенок! Ты долго будешь позорить доброе имя отца, матери, сестры? Кто тебя вырастил такого?
— Не кричи! Люди, — поморщилась Валентина Андреевна, озабоченно склоняясь над Славиком, который сидел неподвижно, закрыв руками лицо.
— Тебе стыдно людей, когда я кричу? А за него тебе не стыдно? Пожалей, пожалей его, вытри слезки — ты от него еще не одну пилюлю получишь. Герой! На что ты годен? Что ты умеешь? Только и способен, что пакостить, как шелудивый кот.
— А сам ты что умеешь? Драться? — проскулил тонким голосом Славик. — Старый конь!
Глупый вопрос и еще более глупая кличка прозвучали совсем по-детски — вырвались от бессильной злости и обиды. Сердце Шиковича дрогнуло. Стало жалко сына и стыдно своего поступка. Никого в жизни он не бил, даже когда был мальчишкой, избегал драк, чаще били его. А тут — вышвырнул из кабинета Рагойшу, ударил сына… Что с ним? Нервы? Однако, чтобы не раскиснуть, он пригрозил:
— Я тебе покажу «конь»! Идиотский жаргон! Щенки распущенные! — и со злостью бросил жене: — На ручки, его возьми! Побаюкай. Соску дай… Пе-да-го-ог!
И вышел. На веранде почувствовал, как дрожат руки, ноги, «подает сигналы» сердце. Подумал: «Так инфаркт недолго схватить».
А Славик, услышав, что отец вышел, уткнулся лицом в руки матери, которая пыталась поднять его с пола, и… расплакался. Совсем по-детски, громко всхлипывая.
* * *
А ребята лежали на берегу реки на песчаной косе. Грели спины под солнцем. Слушали, как сзади плещется и журчит вода, а впереди, на склоне, шелестит лозняк. Ветер стих, и все стихло, смягчилось, успокоилось: и вода, и лес, и птицы. Даже ласточки, гнездившиеся в обрыве, летали без обычной своей суетливости. Ребята лениво подгребали под себя теплый, промытый рекой до белизны песок и следили, как в чистом небе над лугом плавает ястреб. Так же лениво и спокойно. Маленькая в золотой манишке и голубом фартучке птичка села в полушаге от Костиной головы, помахивая зеленым хвостиком, проскакала мимо всех, как бы проверяя, живы ли эти голые неподвижные тела. Ее не испугал даже голос Генриха:
— Хлопцы, кто знает, как называется эта пичужка?
Молчание.
— Никто не знает? Костя? — Щурок.
— Точно? Молчишь? Как мало мы знаем!
— Напрасно ты, Тарас, потащил нас на эту куркульскую дачу, — проворчал Иван Ходас.
Тарас молчал. Он думал о Маше. Удивлялся: «Почему я о ней думаю? Странно. Потому, что закатила оплеуху тому шалопаю? Он заслужил, но не стоило. Не к месту. Испортила обед, настроение всем… И себе».
Как задрожали у нее губы, когда Шиковичи один за другим ушли в дом, а Ира и Ярош начали перед ней извиняться. Галина Адамовна морщилась, ей, видно, не нравилось, что муж просит у своей подчиненной прощения. Майзисы сразу стали собираться домой. Ребята поблагодарили Ярошей и, встав из-за стола, тут же ушли на реку. Жена Лопатина уехала в город с Майзисами.
«За что она ударила его? Что он такое сказал?»
— Куда он думает податься теперь?
— Кто?
— Этот… «атомщик».
— Славик? Не знаю.
— А зачем ему куда-нибудь подаваться? У батьки денег хватает.
— Не думай дурно про Шиковича. Это человек правильный. ~
— А сынок?
— Черт их знает, откуда они берутся, такие сынки.
— Смотрите, опять ястреб. Что он высматривает?
— Жаль, не успели послушать Яроша.
— Хлопцы! А давайте возьмем его в свою бригаду!
Костя подтянулся на руках и сел лицом к ребятам, чтоб видеть всех.
Тарас поднял голову: серьезно это он? Маленький, но крепко сбитый, чернявый, Костя сидел на песке, как буддийский божок; глаза горели — верный признак того, что он готов до конца защищать свою идею. Иван Ходас свистнул.
— А что? Если мы такая бригада, то почему не помочь человеку?
— Завод — не школа-интернат.
— Друзья, любопытная штука сопротивление материалов.
— Генрих, перестань бредить. А захочет ли он сам? — Лопатин повернулся на спину, лицом к солнцу.
Тарас сел. Костино предложение ему нравилось. В самом деле, почему бы им не взяться за этого неуравновешенного юнца?
