Но уже в конце 1921 года Чуковский с горечью констатировал: «Литературный Отдел Дома Искусств отмечает потрясающую убыль в среде своих членов. Скончались А.Е.Кауфман, А.Н.Чеботаревская, А.А.Измайлов, С.А.Венгеров, Н.А.Холодковский, Б.А.Тураев, А.А.Блок и трагически убит Н.С.Гумилев. “…” Стоит только вообразить себе журнал, из которого внезапно ушли такие сотрудники, как Белый, Блок, Гумилев, Ремизов, Горький, чтобы понять ту в сущности катастрофу, которую переживает теперь “Дом Искусств”»23. Этот мартиролог отразился и в «Сумасшедшем Корабле», вызвав ожесточенные нападки критиков, причисливших Ольгу Форш к «буржуазным», «вредным» писателям. С первых страниц романа и до последней главы повествование пронизано темой смерти, упомянуты или подробно описаны — «самовольное свержение с крыши» неведомого старика, гибель Блока, расстрел Гумилева, самоубийство Есенина, трагическая кончина Анастасии Чеботаревской, неожиданная смерть и похороны М.О.Гершензона и многие другие.
Новый, 1922 год, стал для Диска последним. В письме от 25 ноября Лев Лунц с тревогой сообщал родителям: «Дом искусств дышит на ладан — до Нового года не выживет. Прямо не знаю, что делать», а уже в январе 1923 года в письме к Нине Берберовой с грустью рассказывал о последних новостях: «Здесь великий развал. Диск и ДЛ с Божьей помощью закрылись. Негде собираться. Нас все собираются выселить из общежития. Жаль».
Как и любой другой роман «с ключом», «Сумасшедший Корабль» интересен в первую очередь именно отсылками к реальным событиям и прототипам, многие из которых, как выяснилось, воссозданы Ольгой Форш с точностью до мельчайших деталей.
Эффект достоверности и документальности повествования создавался также за счет включения в роман известных и легко узнаваемых стихотворных цитат, а также упоминания имен А.Блока, М.Врубеля, Е.Замятина, В.Маяковского и др., не скрытых масками псевдонимов.
Некоторые прототипы отчетливо просвечивают сквозь героев романа, и угадать их было нетрудно даже далекому от жизни Диска читателю. Таким легко опознаваемым прототипом в романе оказывается, например, Еруслан-Горький. В некоторых случаях механизм преобразования прототипа в персонажа устроен сложнее — так, в наполовину вымышленном Сохатом, личность Е.Замятина отразилась лишь частично. Далее читателю предлагается «ключ» к основным персонажам романа. Часть псевдонимов была раскрыта художником Владимиром Милашевским, одним из обитателей Диска и обладателем знаменитых красных галифе, о которых вспоминал Вл. Ходасевич, описывая карнавальную эпоху начала 1920-х24. Процитируем сначала мемуары Милашевского: «Под именем Котихиной в “Корабле” выведена Щекатихина, а под именем художника Либина, присылающего ей любовные телеграммы из Африки, — Билибин. Слонимский в “Корабле” — Копильский, Гоголенко — Зощенко, Эльхен — поэт Нельдихен. Поэтесса Элан — “последняя снежная маска”, Надежда Павлович. Ариоста — Мариэтта Шагинян, Акович — Аким Львович Волынский. Жуканец — Шкловский, сильно искаженный, наполовину выдуманный. Микула — Клюев, Гаэтан — Блок, Инопланетный Гастролер — Андрей Белый25, Еруслан — Горький, “Красивый сосед” — не знаю кто. Китов — Ионов, тогдашний заведующий Госиздатом26. Корюс — Барбюс. Долива — сама Ольга Форш»27.
Сравнение текста романа с мемуарами, перепиской и другими источниками показывает, что Ольга Форш тщательно и точно припоминает и описывает наиболее яркие приметы быта обитателей Диска: «На плите же сидел хрупкий и зябкий Акович в старомодном своем сюртуке и полемизировал с ерофеевской бывшей челядью ни больше ни меньше, как о чистоте православия». Позднее об этих посиделках на кухне Диска вспоминал и В.Ходасевич: «Центральное отопление не действовало, а топить индивидуальную буржуйку сырыми петросоветскими дровами (по большей части еловыми) он не умел. Погибал от стужи. По вечерам, не выдержав, убегал он на кухню, вести нескончаемые разговоры с сожителями, а то и просто с Ефимом, бывшим слугой Елисеевых, умным и добрым человеком»28. Уже упомянутому Еруслану-Горькому посвящена целая глава (волна седьмая), в которой описывается открытие Диска (О.Форш ошибочно датирует его 1920 годом): «Еруслан курил и окурки гнал в столбики. Повыся ярость, стал закручивать петухов из бумаги. Потом поднял вдруг голову, с силой отбросил затылок “…” и понесся». И здесь Форш точна в мельчайших деталях. Выразительную характеристику Горького и этого собрания оставил К.Чуковский: «А если неприятная речь тянулась дольше, чем он (Горький — М.К.) ожидал, он схватывал лист бумаги и с яростной аккуратностью, быстро-быстро разрывал его на узкие полосы и делал из каждой полосы по кораблику. Раз! Раз! Раз! Раз! “…” Бывало, выступаешь на собрании с какой-нибудь речью и все глядишь на руки Алексея Максимовича: рисует ли он безобидный орнамент или изготовляет кораблики». Еще несколько прототипов были раскрыты в комментарии С.Тиминой к изданию «Сумасшедшего Корабля» 1988 года, среди которых Геня Чорн — Евгений Шварц, юноша-фавн — Лев Лунц, поэт «с лицом египетского письмоводителя и с узкими глазами нильского крокодила» — Николай Гумилев, Кричалец — поэт Скиталец (Степан Петров). Упоминается в романе и К.Чуковский с его речью на последнем выступлении Александра Блока в Большом драматическом театре 25 апреля 1921 года: «На сцене извивался, закручиваясь как веревка на столбе гигантских шагов, высоченный человек. “…” Был бессознательный вкус в том, как он путался, смущался и нес так явно не, что предполагалось. Именно от этого косноязычия получилось живое — не “вступительное” слово на сорок пять минут, а волнующая по чувству и не находящая формы защита». Об этом памятном вечере в письме от 2–4 мая 1921 г. Г.Блок сообщал Б.Садовскому: «Чуковский читал благоговейно, равнял с Фетом и Тютчевым “…” Затем вышел А.А., и тут уже было не до хлопков. Тишина воцарилась молитвенная»29. Писатель, халдей, «которого Сохатый любил, лечился от легких, и все думали, что у него чахотка», появляющийся в восьмой волне — литературовед, философ М.О.Гершензон30. К этому перечню следует добавить имя И.Г.Репина — «большого русского художника», решившего, что присланные ему из России фрукты могут быть отравлены (волна седьмая), и Черномора, редактора «вроде пушкинского «дядьки Черномора»: «Он создавал условия естественной выгонки творческих сил». По-видимому, речь идет о А.К.Воронском — критике и главном редакторе первого в Советской России легендарного толстого литературного журнала «Красная новь», издание которого началось в 1921-м. Своей главной задачей Воронский считал консолидацию главных литературных сил вокруг журнала и в первую очередь искал и собирал вокруг редакции литературную молодежь. Много и часто в журнале печатались, например, «Серапионовы братья» — М.Зощенко, Вс. Иванов, Н.Никитин, Е.Полонская, Н.Тихонов, а кроме них сама Ольга Форш, а также С.Городецкий, С.Есенин, О.Мандельштам, Б.Пильняк, Б.Пастернак и др.
О «Серапионовых братьях», кружке молодых писателей, сложившемся в феврале 1921 года, рассказывается в последней, девятой главе. В кружок входили И.Груздев, М.Зощенко (в романе — Гоголенко), В.Иванов (брат-алеут), В.Каверин, Лев Лунц, Н.Никитин, Е.Полонская («женщина поэт»), М.Слонимский, Н.Тихонов и К.Федин. Ольга Форш пишет о них в конце книги, уравновешивая скорбный мартиролог панегириком молодым писателям: «с своей задачей, связать воедино две эпохи, не предавая искусства, они справились». Для нее «серапионы» стали символом сохранения культуры и преемственности в литературе в годы революционной метели. Именно поэтому особое внимание она уделяет в романе конкурсу Дома литераторов и его неназванному победителю — Константину Федину с рассказом «Сад». «Серапионы» были несхожими писателями, но их объединяла любовь к литературе и требование независимости искусства от политики: «Пора сказать, что некоммунистический рассказ может быть бездарным, но может быть и гениальным»31. Автор процитированного манифеста — веселый, жизнерадостный, талантливый, блестяще образованный и рано погибший Лева Лунц и его друг Михаил Слонимский (Копильский), о лени которого ходили легенды, чаще всего упоминаются в романе. О своем собрате Лев Лунц с иронией писал Берберовой 30 сентября 1922 года: «Миша Слоним<ский> явно стремится к окаменению. Движется минимум. Спит максимум». Особенно подробно, с удовольствием, Ольга Форш воссоздает атмосферу веселых вечеров в Диске и знаменитых «кинематографов» Льва Лунца и Евгения Шварц: «Зверски веселимся. Я превзошел самого себя. Ставлю потрясающие кинотрагедии по новому методу. Издеваюсь над присутствующими. “Публицистический кинематограф»!”. Об одном из них, под названием «Фамильные бриллианты Всеволода Иванова», вспоминал позднее Евгений Шварц: «В качестве актеров действовали зрители. Те, кого я называл. Сценарии писал Лунц, но я отступал от них, охваченный безрассудным, отчаянным и утешительным вдохновением»32. Одним из таких участников кинематографа «Фамильные бриллианты Всеволода Иванова» был писатель Борис Пильняк (в романе — Сосняк), недолгое время друживший с «серапионами».
