— Договор наш выполняете? — спросил учитель, ласково глядя на Игоря.
— Выполняю!.. Я сейчас! — Он умчался и, через полминуты возвратившись с дневником, застенчиво протянул его Сергею Ивановичу.
— Вот…
У Кремлева всегда складывались простые, искренние отношения с подростками. Так получалось, может быть, потому, что он очень хорошо помнил, как думают, о чем мечтают в их возрасте, и никогда не позволял себе сюсюкать с ними или говорить фальшиво-серьезным тоном.
С Афанасьевым у него был уговор: если через две недели Игорь принесет дневник с четверками и пятерками, то учитель возьмет мальчика с собой в городской клуб летчиков, где будет читать доклад о полководческом искусстве Сталина.
Учитель внимательно перелистал дневник.
— Хорошо! Послезавтра в пять часов вечера зайдите за мной в кабинет истории, и мы отправимся в клуб.
— Есть зайти за вами!
Игорь пошел в класс, крепко прижимая к груди дневник. «Отогревается мальчонка», — посмотрел ему вслед Сергей Иванович.
После уроков и лекции на заводе Сергей Иванович поехал к Балашовым. Отец Бориса, заведующий здравотделом, известный в городе хирург, в школу ни разу не приходил и отговаривался занятостью даже тогда, когда его вызывал родительский комитет. «Идти к нему на дом или настоять, чтобы он все же явился в школу?» Самолюбие говорило: «Не ходи», а долг требовал пойти.
Дверь открыла домработница. Узнав, что это учитель, крикнула нараспев:
— Валерия Семеновна, Боричкин учитель до нас…
Навстречу Сергею Ивановичу вышла женщина лет сорока с белым, холеным, когда-то, наверно, даже красивым, а сейчас очень раскрашенным лицом.
На ней было свободное домашнее платье с широкими рукавами.
— Очень рады, очень рады, — наигранным голосом произнесла она и пригласила Кремлева в комнату.
Это, очевидно, была столовая, но с таким невероятным нагромождением вещей, что трудно было разобраться, каково их назначение. Половину комнаты занимал огромный буфет, один за другим стояли два сундука, тумбочка загораживала дверь в соседнюю комнату. На стенах висели в массивных рамах натюрморты — битая дичь и зайцы.
— Прошу вас, присаживайтесь, — предложила Балашова после того, как они познакомились, и выжидательно посмотрела на Кремлева подрисованными глазами.
— Я хотел бы подробнее узнать у вас о том, как ведет себя Борис в семье, — сказал учитель, когда они сели.
Мать, видно, ожидала навета на своего мальчика, приготовилась к отпору, но, услышав о таком естественном желании учителя, сразу переменила тон и начала сама жаловаться на сына. Говорила она быстро и как-то обиженно, словно ища сочувствия у Кремлева:
— Я готова ему жизнь отдать, а он не ценит… Три костюма ему сделала… Ведь молодым человеком становится… Надо… Так, думаете, он благодарен?
Она вдруг спохватилась, не слишком ли откровенно говорит с малознакомым человеком, и, желая сгладить, может быть, неблагоприятное для ее сына впечатление, добавила:
— А мальчик он умный, все читает, читает до трех часов ночи.
— Так поздно?
— Он в воскресенье до полдня спит, — словно успокаивая, сообщила мать.
— А по дому работает?
— Так зачем же я и Клаша? Не буду же я его заставлять посуду мыть! И потом он у нас такой болезненный!
«Кто-о?» — едва не вскрикнул Кремлев, но решил выслушать все до конца. Ему стали понятны записки Балашовой о пропуске занятий Борисом «из-за недомогания».
— А что он в школе дерзкий, — за это я его не раз осуждала. Говорю, есть же у вас там и хорошие учителя…
Сергей Иванович нахмурился.
— И смею вас уверить, их немало, — сказал он сухо, но Балашова не заметила этой сухости.
— Я же и говорю — есть, — подтвердила она.
Через — полчаса пришел отец Бориса — Дмитрий Иванович — средних лет мужчина, в великолепно отутюженном костюме, тонкий, с морщинками усталости у глаз под квадратными стеклышками пенсне.
Кремлев представился.
— Преклоняюсь перед воспитателями подрастающего поколения, — мягко сказал Балашов, протягивая узкую руку, и в голосе его Сергей Иванович уловил виноватые нотки.
— Так я не прощаюсь, ненадолго отлучусь, — сказала Валерия Семеновна. — Митя, машина твоя внизу? — «Если к маникюрше, то можно бы повременить», — чуть было не вырвалось у Дмитрия Ивановича, но он постеснялся учителя.
— А я думал мы втроем посоветуемся, — с сожалением сказал Кремлев.
— Какая я советчица? — жеманно ответила Балашова. — Все, что и есть у меня, — материнское сердце! — Она произнесла эту фразу с той неискренностью, сквозь которую проступало убеждение: «Хватит и этого, и сына воспитаю не хуже других, и в ваших-то советах не очень нуждаюсь» и вышла из комнаты.
Мужчины сели на диван.
— Я бы к вам сам пришел, — извиняющимся тоном проговорил Дмитрий Иванович, — да, знаете, завертели дела… — Усталым жестом он снял пенсне и пододвинулся ближе к учителю.
— Верите ли — днем и ночью…
— Буду, товарищ Балашов, откровенен, — прямо начал Кремлев, — знаю, вы заняты… Ведете важную работу. И все же вы не вправе забывать о сыне. Он становится себялюбцем. Думаю, что ваши товарищи по работе не одобрили бы вас, как отца…
— Но позвольте! — оскорбленно возразил Балашов и отодвинулся от Сергея Ивановича.
— Нет, уж вы позвольте мне досказать: у вас в семье растет барчук и эгоист. Супруга ваша, очевидно, полагает, что счастливое детство — это заласканное детство, право Бориса на обслуживание — и только.
— Мне это нравится! — немного растерянно воскликнул Дмитрий Иванович, снова надевая пенсне, и попытался шуткой прикрыть неловкость: — Пришел человек первый раз в дом и прокурорские речи произносит.
Сергей Иванович встал:
— Извините, н-невежливость.
— Нет, нет… — поднимаясь и усаживая гостя, неожиданно мягко сказал Балашов, — садитесь, пожалуйста. Так я вас не отпущу, здесь действительно что-то надо предпринять. Я и сам чувствую неладное.
А про себя подумал: «Резковатый, но симпатичный человек».
— Учтите, это только для начала, — предупредил Сергей Иванович, когда они разработали план действия.
— Моя супруга частенько за кустами не видит леса, — скорее сожалея, чем жалуясь, сказал Дмитрий Иванович. — Вы правы: воспитание Бориса надо мне взять в свои руки.
Он побарабанил пальцами по столу.
— Я понимаю, строгий режим установить надо… и потребовать от Бориса участия в трудовых делах семьи… прекратить грубости… Вы знаете, — словно прося о некотором снисхождении, проговорил Балашов, — в Борисе есть и хорошее: он, например, страстно мечтает стать журналистом…
«Это новость!» — подумал Кремлев.
— Об одном особенно прошу вас, Дмитрий Иванович, — поддерживать связь со школой, вместе мы — непобедимы.
— Ну, батенька, — весело поглядывая на учителя, признался Балашов, — вы, кажется, воспитание начали с меня, а уж я поднажму по всем линиям!
Балашова возвратилась довольно скоро, и Дмитрий Иванович уговорил Кремлева остаться пообедать. Они втроем сели за стол.
— Где Борис? Почему с нами не обедает? — недовольно спросил Дмитрий Иванович у жены.
— Да разве он передо мной отчитывается? — нервно ответила Валерия Семеновна.
— А надо, Лера, чтобы отчитывался… — строго сказал Дмитрий Иванович и заговорщически, краем глаза, поглядел на учителя.
Борис пришел к концу обеда. Увидев классного руководителя, он смутился, но тотчас овладел собой и внутренне насторожился. По глазам Сергея Ивановича, отца и матери пытался определить, что здесь происходило без него. Он был уверен, что это посещение ничего приятного ему не сулит.
— А я зашел познакомиться с вашей семьей, — непринужденно обратился к нему учитель.
— Милости просим, — ответил Борис, и на губах его показалась недоверчивая улыбка.
— Между прочим, мне было приятно узнать, что вы интересуетесь журналистикой…
Борис укоризненно посмотрел на мать: ясно, это она постаралась, — но все же он был доволен тем, что Сергей Иванович знает об этом.
Борис мечтал об институте журналистики, особенно внимательно читал критико-библиографические отделы журналов, писал отзывы о прочитанных книгах и собирал эти отзывы в отдельную тетрадь.
После обеда Сергей Иванович, простившись с отцом и матерью Бориса, попросил его:
— Проводите меня немного…
— С удовольствием, — вежливо согласился юноша и быстро оделся.
Они вышли на улицу. Ветер гнал тучи низко над городом. Луна, казалось, то камнем падала на землю, то вдруг взмывала вверх. На площади ярко горели огни театра. По мостовой проскакал всадник, и цокот копыт, становясь все глуше, замер вдали.
— Как вы полагаете, я вправе входить в вашу личную жизнь? — неожиданно прервал молчание воспитатель.
