Ван Гу-ан почувствовал, что разговор подходит к концу, сжал винтовку, шагнул к Мамуре. Тот шарахнулся в сторону.
— Бакаяро![12]
— Вам мерещатся расстрелянные китайцы? — спросил Викентий Иванович. — Бойтесь живых!
Прежде чем выпроводить очумелого майора, Волобой сказал:
— Натворили вы здесь — хуже некуда. Убирайтесь домой. Что вы хорохоритесь? Во всем мире наступило замирение. Одни вы мечами размахиваете. Пора прийти в себя.
С Большого Хингана спускалась на землю темная ночь. Где-то выли шакалы. Прохладнее стал воздух, сильнее запахло болотной гнилью. Из потонувшей во мгле баргутской деревушки доносился запах горелого кизяка. Все тише становилось в стане. Поужинав, бойцы ложились на разостланные шинели, одни тут же засыпали, другие тихонько переговаривались. Илько глядел на деревушку, шептал стихи:
— И деревня сонная, шо лежить у гор, валом обнесенная, як тюремный двор...
В стороне темнел горный отрог, у его подножия — неподвижная фигура часового. Там в заросшей травой яме сидел майор Мамура. Волобой решил переправить его завтра утром в штаб армии, где он может пригодиться при прорыве Халун-Аршана. Ван Гу-ан сидел у потухшего костра и смотрел на часового. Мукденскому рикше хотелось поскорее рассчитаться со своим заклятым врагом, но автоматчики сдерживали его.
— Не горячись, Иван Гуанович, — остепенял китайца силач Забалуев. — Мамура не уйдет, получит все, что заслужил.
Из палатки комбрига вышел Викентий Иванович, позвал Ван Гу-ана сходить с ним в баргутскую деревушку. Ван Гу-ан не возражал: ему самому хотелось навестить семью Чан Су-лина, которого японцы расстреляли в Халун-Аршане.
Вместе с замполитом в деревню отправились Иволгин, Аня и отделение автоматчиков. Всем хотелось увидеть первый населенный пункт, освобожденный их бригадой.
В притихшем селении — ни огней, ни людского говора, ни собачьего лая. Десантники наскочили в темноте на земляной вал, которым была обнесена деревушка. За валом показались глинобитные фанзы. Долго плутали по темным закоулкам, натыкались на глиняные стены, на плетни. Ван Гу-ан заходил во дворы, чтобы узнать, где живет семья Чан Су-лина. Наконец они перешли овраг и увидели низенькую одинокую фанзу, похожую на стожок почерневшего сена.
Вход был завешен соломенной циновкой. Ван Гу-ан отвел ее в сторону и что-то сказал по-китайски. Никто ему не ответил. Из фанзы пахнуло дымом, прелью, тяжелым запахом распаренной травы. На полу меж камней горел маленький костер. Присмотревшись, Иволгин увидел около него дряхлую старуху с глиняным горшком в руках и полуголых китайчат. Старуха испугалась нежданных гостей, подняла руки, точно защищаясь от удара. Китайчата мгновенно разбежались по темным углам, видимо ожидая беды. Ван Гу-ан ласково сказал им несколько слов, и все успокоились.
Старуха опять принялась за свое дело — палочкой стала помешивать разопревшую в горшке траву. По ее строго-безразличному, испещренному морщинами лицу трудно было определить ее душевное состояние.
В потолке зияла дыра, но дым не шел туда, разъедал глаза, щекотал в носу. Огонек лизал днище горшка и бросал тусклые отсветы на стены фанзы и лица китайчат, на разостланные соломенные циновки.
— Ох, как здесь страшно, — прошептала Аня, прикрыв ладонью глаза.
— Як первобытные люди в каменном веке, — тихо произнес Илько, пораженный бедностью обитателей фанзы.
Китайчата диковато, но с любопытством посматривали на гостей. Все были худыми — кожа да кости, с большими животами.
Ван Гу-ан заговорил со старухой. Викентий Иванович прислушивался к их разговору.
— Старуха не жинка ли того расстрелянного китайца? — спросил Посохин.
— Это его мать, — ответил Русанов. — Жена умерла недавно.
— Что же они трубу не сделают? Глины, что ли, в Китае недостаток? — спросил Поликарп, вытирая прокуренным пальцем навернувшиеся от дыма слезы.
— За трубу надо платить налог. А чем платить? Ребятишками? — ответил Русанов.
— И дверей, мабуть, по той же причине не имеють, — догадался Илько.
Викентий Иванович с удивлением отметил, что в фанзе нет ни одного железного или стеклянного предмета — все сделано из глины или камня. Единственное оконце затянуто бычьим пузырем. «Каменный век...» — вздохнул он и, обернувшись, увидел в темном углу еще одного китайчонка, неподвижно лежавшего на циновке под овечьей шкурой.
— Пацан-то, однако, хворый? — высказал догадку Посохин.
Старуха достала из горшка травяную лепешку, с трудом поднялась и заковыляла в угол, где лежал китайчонок. Ноги у нее были маленькие, детские. Она шла, как на култышках.
— Калека, — шепнул Забалуев.
— Это у них обычай такой. — Викентий Иванович рассказал, что в Китае девочкам в детстве бинтуют ноги, чтобы остановить их рост. Девочка вырастает, а ноги остаются детскими.
— Какая дикость! — Аня прижала ладони к покрасневшим от волнения щекам.
Запасливый Посохин, у которого всегда были «лезервы» про черный день, достал кусок хлеба, разрезал ножичком на несколько частей и положил на каждую по ломтику сала.
— А ну, пацаны, налетай! Ково тут, паря, стесняться!
Китайчата набросились на еду. Автоматчики угостили их сахаром. Ребятишки брали кусочки сахара с недоверием, приняв их, видимо, просто за камешки. Но вот самый маленький попробовал камешек и удовлетворенно захрумкал. За ним — остальные.
— Ага, раскутали, бесенята! — засмеялся Юртайкин. Но китайчата не улыбались, и всем стало жутко.
Аня склонилась над лежавшим ребенком. Это была девочка лет пяти — маленький скелет, обтянутый желтой кожей. Открытые глаза ее были неподвижны, будто остекленели.
— Да она же мертвая! — вскрикнула Аня, прикоснувшись рукой к остывшему тельцу.
— Не говорите старухе про сына. И без того ей не сладко, — сказал Иволгин замполиту.
— Она уже знает, — ответил Русанов.
— Знает? — Иволгин был поражен тем, что старуха, узнав о смерти сына, не выказала никаких признаков волнения: не заголосила, как голосят по мертвому русские женщины, и даже вроде повеселела. — И не жалко ей сына?
— Чан Су-лин, по ее понятиям, встретится теперь на том свете с женой и дочкой, — пояснил Викентий Иванович.
— Матэ ридна, матэ ридна... Та де ж той бог, шо принис стилькэ горя? — не поднимая глаз, произнес Илько.
— Да-а, не везет им на правителей, — повторил свою мысль Посохин, — до каких же пор будут блукать в потемках?
Ван Гу-ан смотрел на мигающее пламя в очаге. Его небритое худое лицо совсем помрачнело. Он глубоко вздохнул, порывисто поднялся и направился к выходу.
Автоматчики возвращались на стоянку подавленные. У Иволгина разболелась голова, пересохло во рту. Его начало знобить. Много повидал он человеческих мук, много встречал голодных и обездоленных людей, но все те люди как-то тянулись к жизни, дрались за нее. А тут — полная покорность судьбе, отрешенность от всего. «Так вот какая она — азиатская «зона процветания», в которую самураи хотят включить наш Дальний Восток!» — негодовал он, потрясенный всем, что увидел в дымной фанзе. И ему совестно было вспомнить о своих ребяческих планах поймать атамана Семенова, забраться на Голгофу и снять с креста посрамленную Россию. Все это детская игра. Другие планы, другие желания рождались в его голове.
Рядом напористо шагал Ван Гу-ан. Он тихо всхлипывал, потом стал шумно дышать. Казалось, ему не хватало воздуха.
О чем думал сейчас мукденский рикша? Может быть, вспомнил, как они с Чан Су-лином упали после залпа в одну могилу? Как валились им на головы комья земли?
На полпути китаец, бормоча проклятия, стремительно рванулся к биваку. Нелегко угнаться за рикшей, который пробежал за свою жизнь не одну тысячу ли[13].
Блеснуло в стороне озеро, показался темный ряд танков. А вот и яма. Ван Гу-ан обрадовался, увидев, что около нее нет часового. Он с разбегу прыгнул на лежавшего под темным халатом человека, хотел задушить сейчас же ненавистного Мамуру, но, откинув халат, вдруг с криком отпрянул назад. Перед ним лежал белоголовый русский солдат в нательной рубашке, мокрой от крови.
Подняли тревогу. Убитого часового вытащили из пещеры. Это был автоматчик из взвода Драгунского — тихий, исполнительный солдат Семушкин. В одной руке он зажал фляжку, другая повисла плетью вдоль туловища. Из пробитой ножом груди сочилась кровь.
По отстегнутой от ремня фляжке и другим деталям (разводящий слышал, как японец просил пить) установили, как все могло произойти. Добрая русская душа Семушкин решил, видимо, напоить пленного. И когда подал ему фляжку, тот схватил его за руку, дернул вниз и ударил ножом в сердце. Снятое с солдата обмундирование помогло Мамуре беспрепятственно выйти из расположения части.
