— Да что рассказывать-то?
— Что-нибудь.
— Сейчас вспомню.
Пока он вспоминал, она слушала мандолину во дворе и чье-то пение из окна напротив. Небо было розовато-серым, двор казался наполненным туманом. «Как в море», — подумала Антонина и вздрогнула, так страшно ей показалось море.
— Ну вот, — сказал Скворцов и начал рассказывать…
«Туман, — думала она, — туман, туман…»
Ей представилось, как Скворцов стоит на корабле в тумане, как звонит похоронным звоном какой-то колокол, как воют гудки и как качаются высокие, тонкие мачты.
«Милый, хороший, бедный, — с тоской и лаской думала она, — бедный, храбрый…»
Он сидел на стуле у ее ног и рассказывал, она слушала его, но не понимала, глядела на его голову и испытывала то сладкое, ни на что не похожее особенное какое-то чувство, которое бывало в детстве, когда она укачивала и плакала над больной, по ее мнению, или несчастной куклой, когда она укрывала ее, целовала ее волосы из пакли, грела своим дыханием…
«Туман, — все повторяла она, — туман, туман». Ей хотелось плакать, гладить его волосы или просто дотронуться до его лба или до плеча.
— «В гавани, в далекой гавани», — тихонько запел он. Потом ей представилось, что это не Скворцов, а Аркадий Осипович, что Аркадий Осипович стал моряком, что звонит печальный колокол, но на корабле не Скворцов, а она и Аркадий Осипович, что он целует ей шею, что льет дождь и что она все шепчет: «Туман, туман…»
— Да не нужно же, право, как это надоело все! — с тоской попросила она и попыталась оттолкнуть Скворцова, но не смогла, он жадно и длинно целовал ее ухо, шею, висок, подбородок…
А в передней непрестанно жужжал электрический звонок.
«Звонят, — подумала она, — кто бы это?»
И тотчас же вереницей пронеслись перед нею все те, кого она хотела видеть и ждала всегда: Аркадий Осипович, Зеликман, Рая, Дорн, девочки из той, школьной жизни. Вдруг это кто-нибудь из них? Вдруг кончилось одиночество, вдруг пришли все вместе, вдруг все начнется с самого начала…
— Ах, да пустите же в конце концов! — крикнула она. — Пустите сейчас же!
И вырвалась.
В передней он еще раз обнял ее и негромко сказал:
— Знаешь чего, Тося? Иди за меня замуж.
— Замуж?
— Да! Я — серьезно! — заторопился он. — Я тебе хорошие условия создам, ты за мной жизнь увидишь, какой не видала, ты…
— За тебя замуж? — с невеселой усмешкой спросила она.
— А что? — обиделся Скворцов. — Плох тебе? Чем не вышел?
— Ты вышел, — тихонько усмехнулась она.
— Так чего ж ты?
Она осторожно взяла его пальцами за подбородок, повернула его голову в сторону кухни и велела идти.
— От, — удивился Скворцов, — командир!
Тут, в передней, было совсем темно. Только мелкие голубые искры вылетали из электрического звонка.
— Я уж и звонила, и стучала…
Она была в белом, тяжело дышала и, придерживая на груди рукой шелковый платок, быстро говорила:
— Слышу, приехал. Да и быть не может, чтобы приехал, а ко мне не заглянул… Вот стерва! Где? По вашей, говорят, лестнице подымался. Ну, я сюда! Пустишь?
Не дожидаясь ответа, она прошла в переднюю, нашарила выключатель и зажгла электричество.
— Сидит, что ли?
— Сидит…
Она нарочно не пошла вслед за Татьяной. Ей было стыдно, горело лицо, и в ушах до сих пор стоял шум.
«И растрепалась, наверное, — думала она, — и платье, может быть, порвано…»
В кухне уже горело электричество.
Скворцов сидел на подоконнике и курил, исподлобья поглядывая на Татьяну. Дворничиха молчала и улыбалась.
— Вот чудак, — сказала она, когда вошла Антонина, — прямо чудак, Ленечка-то наш. Ты погляди — ведь сердится?
Скворцов молча на нее покосился и ничего не сказал.
— Чье вино? — спросила Татьяна.
— Мое.
— Я выпью.
— Пей.
Она налила себе полстакана, вздохнула и выпила, не садясь.
Выпил и Скворцов. Дворничиха поддразнивала его то какой-то барышней с Васильевского, то каким-то извозчиком, от которого он убежал, не расплатившись… С каждой минутой она хмелела все сильнее. Склонив набок голову и хитро прищурившись, Татьяна тихим голосом спрашивала его, помнит ли он, как еще тогда, зимой, вот здесь же, на кухне…
— Что здесь?
— Вот про нее. Забыл?
Дворничиха сбросила платок, потянулась, сладко и медленно зевнула и вспомнила чулки.
— Я ведь их тогда ей подарила, — сказала она лениво, — Помнишь, Тоня?
— Помню. Они до сих пор целы.
— Да ну? Неужели целы?
— Правда. Ни разу не штопала.
Скворцов молча жевал хлеб.
— Слышишь, музыкант?
— Слышу.
— Чего ж не дерешься?
Скворцов поднялся и, размахнувшись, ударил Татьяну кулаком в лицо.
Она не заплакала, не крикнула, даже не встала из-за стола.
— Что, — спросил Скворцов, — довольна?
Татьяна помолчала. Глаза ее посветлели. Маленькой рукой она прижала щеку с такой силой, что пальцы побелели. Скворцов тяжело дышал.
— Дрянь, — сказал он наконец, — сука!
Потом он налил себе стакан рыжего вина и выпил залпом. Губы его вздрагивали, волосы блестели, татуированные руки сжимались в кулаки.
— Ну, — вдруг тихо, с улыбкой сказала Татьяна, — может, о загранице ей расскажешь, а? Как мне рассказывал. Про ихние рубашечки розовые, про ихние простынки, про то, как целуют тамошние бабы… Расскажи, Леня…
— Ударю, — хрипло пригрозил он.
— Ударь, да расскажи… Может, про меня… Как ты…
— Замолчишь?
— Чего мне молчать…
— Танька…
Антонина встала и сзади подошла к нему. Он замахнулся. Прикусив губу, она почти повисла на его руке. Он попытался ее стряхнуть, рукав его рубашки лопнул, но Антонина вцепилась в его плечо.
— Пусти!
— Не пущу…
Он тяжело дышал. Левая его рука была свободна — он мог ударить левой, но Антонине не было страшно.
— Зубы выбью!
— Ну ударь…
На столе у края лежала вилка. Она схватила вилку.
Когда он ушел, она заплакала. Ее всю трясло. Татьяна сидела над нею, гладила ее волосы мягкой и теплой ладонью и что-то шептала.
Всю ночь они шептались, лежа на одной постели и крепко обнявшись. Обе плакали, и обе утешали друг друга.
Было душно.
По-прежнему во дворе кто-то пощипывал струны мандолины. Этажом выше танцевали фокстрот — потолок размеренно и степенно охал. От сумеречного света белой ночи кафельные стены кухни порой мерцали то там, то здесь, — это было непонятно и страшновато. На столе стояли еще целая неоткупоренная бутылка вина, шоколад, мандарины…
Татьяна встала и, шлепая по полу босыми ногами, принесла в чашке вина и еды на тарелке.
— Ты что? — шепотом спросила Антонина.
— А ничего. Давай выпьем?
— Выпьем.
Татьяна отпила полчашки и протянула остальное Антонине.
— Мало, — так же шепотом сказала Антонина, — ты неровную половину выпила. Ну-ка, отпей-ка еще!
Дворничиха выпила и опять легла.
— Жарко, да?
— Жарко.
— А вы где сегодня были? — равнодушно спросила дворничиха. — С утра ушли, что ли?
— С утра.
— Гуляли?
— В зверинце были.
— А-а. Знаю. Ну, как там — ничего?
— Ничего.
— И слона видели?
— Видели.
— Мне так очень обезьяны нравятся. Смешные. Верно, смешные?
— По-моему, нет.
Потом они выпили еще и прижались друг к другу.
— Какая, ты все-таки полная, — говорила Антонина, — и крепкая. Плечи… Дай-ка я голову тебе на плечо положу… Широкие какие плечи. А у меня худые. Потрогай, верно, худые? Колются. Да?
— Нет…
— Ну что ты — «нет». У меня только шея красивая. Правда? Вот погляди-ка. Красивая?
Она села в постели и высоко подняла голову.
— Тоненькая, а красивая.
— Красивая, — согласилась Татьяна.
— Какая-то она такая… Нравится мне.
— И мне нравится. Ты ложись, ложись…
— Давай еще выпьем?
— Выпьем.
— А шоколад вкусный, верно?
— Верно.
— Я уже совсем пьяная. А ты пьяная, Таня?
— Пьяная…
Татьяна лежала на спине и смотрела в потолок блестящими глазами. Антонина сидела с ногами на краю постели.
— Сколько сейчас времени?
— Не знаю.
— Я девушкой была такой, как ты. Слышь, Тоня? А вот замуж вышла и раздалась. Откуда что… И плечи, и все такое, — она тихо засмеялась, — и белой стала.
— А детей у тебя не было?
— Не было.
— И не хочешь?
— Не знаю… Ничего не знаю. Ложись, что ты сидишь?..
— Сейчас. Жарко. А знаешь, я, как замуж выйду, так сейчас и рожу. Право…
— Ну вот, — смеялась Татьяна, — чудачка какая…
— Да чем же чудачка?
— Так, смешно… Дай-ка мне мандаринку да ложись… Спать надо…
— Только давай одеялом не укрываться. Жарко очень. Не умею я вдвоем спать…
