— Разумеется. Но и это не страшно, Анна. Глупцы — ничтожная часть общества. Их влияние на жизнь почти равно нулю. А узкие брюки ничем не опаснее безбрежного клеша, в котором когда-то фланировала по нашим улицам молодежь первых послереволюционных лет.
— Ты — прав, — скажет Анна, обнимая Павла и целуя его в густые, как у лешего, брови. — Важнее то, что в душе, а не на поверхности.
В один отличный день они вдвоем отправятся к врачу, и доктор весело похлопает их по плечу:
— Ну-с, молодые люди, вам больше нечего у меня делать… Следующий!
И они выйдут в синий день весны, пьяные друг от друга и от своего здоровья.
Анна вздрогнула, поняв, что замечталась. Бросила взгляд на дальние деревья, пытаясь сквозь листву рассмотреть ворота сада.
«Где Павел? Почему задержался? Почему нет до сих пор? Может, что-нибудь неладное на работе? Может, болен?».
Неожиданно, как ожог тока, опалила догадка: ничего не работа! Он просто одумался, понял: незачем губить себе молодость и надевать на душу хомут. Он больше никогда не придет, и костерок, у которого она пыталась согреться, станет всего лишь кучкой золы и мутного пепла.
«Каррр! — орала ворона над головой. — Каррр! Карай себя дура за горстку ворованной радости! Каррр!».
Анна заплакала, схватила камушек под ногами, бросила в птицу.
Ворона склонила голову набок и разинула клюв. Девушке показалось, — птица смеется.
Анна решила успокоить себя. Достала из сумочки пудру, помаду, механически стала вытирать на лице следы слез.
Но случайно взглянула на часы и побледнела: Павел опаздывал уже на полчаса.
Вакорина опустила плечи и, закусив губу, комкая платок, старалась не заплакать снова. Уже не было ни мыслей, ни надежд, даже боли не было в душе.
И не заметила, как около нее остановился маленький огневолосый мальчишка. Он во все глаза рассматривал Анну, склонив голову набок, и пот крупно изрябил его лоб.
— Ты — Анна? — спросил он наконец, немного отдышавшись.
Вакорина посмотрела на мальчишку и, вдруг догадавшись, зачем он тут, притянула его к себе за руки.
— Я — Анна, милый ты мой!
— Не врешь?
— Нет, не вру. Моя фамилия Вакорина.
Мальчишка походил возле Анны, морща лоб, и вдруг полез за пазуху:
— Тогда на́ вот, держи.
Он протянул ей сложенный листик бумаги, убрал руки за спину и стал с интересом следить, как девушка торопливо читает записку.
Пытаясь не выдать волнения, Анна свернула листок и положила его в сумку. Потом снова притянула мальчика к себе.
— Ты кто такой?
— А что?
— Я хочу сказать «спасибо» и не знаю, как звать.
— Мне ничего не говори. Ты ему скажи, я передам. Он велел.
— Сначала скажи, кто такой?
— Ну, ладно, — согласился мальчишка. — Кузякин я. Колька. А можно — Николай Гордеич.
— Так вот, Николай Гордеич, — спасибо тебе.
— Ха! — засмеялся Кузякин. — Вот еще! А ему что́ сказать? Ведь он две смены робит и нынче не придет. Я кушать бате носил, а он, Павел Кузьмич, меня — сюда. Сказал, чтоб бегом.
— Знаю. Об этом здесь, в бумажке, написано.
— Ну, так что же сказать? Или молчать будешь?
— Передай ему, Коля, что я куплю тебе много конфет. Сто штук или пятьсот. Сколько хочешь. Передашь?
— Ладно, — проворчал Кузякин. — Только я тут все равно ни при чем.
Он оседлал хворостину, выскочил за ворота и понесся вскачь, к Комсомольской площади, остановке трамвая.
Анна посмотрела ему вслед — и только теперь почувствовала отчаянную слабость, от которой хотелось и плакать и смеяться сразу.
*
Павел узнал о том, что ему придется остаться во вторую смену незадолго до конца первой. Снова, как когда-то, на высоту поднялся Жамков и сказал, что надо постараться для общего дела.
Павел потемнел и впервые за все время работы сорвался с ровного тона:
— До каких пор будет этот кабак, Аверкий Аркадьевич?!
Жамков кинул удивленный взгляд на Абатурина, спросил, стараясь сохранить спокойствие:
— Ты называешь кабаком стройку?
Павел подошел к начальнику участка вплотную:
— Я называю кабаком беспорядок, который вы насаждаете на стройке!
Жамков проворчал, не повышая тона:
— Это не я, голубчик, насаждаю. Время такое. А в чем, собственно, дело?
— Отпустите его, Аверкий Аркадьевич, — хмуровато посоветовал Линев. Ему надо. Мы сделаем работу. Пока не сделаем — не уйдем.
— Нет, — покачал головой Жамков. — У вас и так руки трясутся от усталости. Впрочем, если Абатурину наплевать на товарищей, может идти.
Павел пристально посмотрел на Жамкова, и на скулах монтажника отчетливо обозначились желваки.
— Я останусь.
— Вот так будет лучше. Меня тоже ждут дома, но я, видишь, не пою Лазаря.
— Вы можете что хотите говорить, — вмешался в разговор подошедший Климчук, — но я завтра пойду в партком. Такое нельзя терпеть, начальник.
— Пойди, пойди, — усмехнулся Жамков. — Или парткому наплевать на план? Работать надо, Климчук.
Кузякин, вытиравший ветошью руки, хмуро покачал головой:
— Неладно вы поступаете. Не по-людски.
— И ты, Гордей?
— И я, Аверкий Аркадьевич.
— А тебе, Гордей Игнатьевич, не стоило бы рта раскрывать. Не больно ты свят, я думаю. Замаливал бы грехи без шума.
Вторую смену начали в полном молчании. Линев, работавший рядом с Абатуриным, чувствовал себя виновато: не сумел помочь товарищу. Виктор отлично понимал, какое значение имела сейчас для Павла встреча с Анной. Сейчас, когда их отношения с таким трудом налаживались, и каждый пустяк мог пробить в этом непрочном здании непоправимую брешь.
— Ты знаешь, что особенно противно в Жамкове? — хмуро кинул он Павлу. — Душа у него ржавая, это не вся беда. Хуже другое: он нас этой ржавчиной осыпает. Говорит высокие слова, сукин сын, а ведь одно суесловие. И не сразу найдешься, что ответить. От этого себя меньше уважать начинаешь.
Через несколько минут он с неожиданной улыбкой сказал Абатурину:
— Погляди-ка, кто́ там, на земле… Знакомый наш…
Внизу стоял и размахивал руками мальчик. Он что-то негромко кричал, но слов не было слышно.
— Колька, — усмехнулся Линев. — Кузякину обед принес. Шустрый мужчина, через проходную проскальзывает.
Они окрикнули Кузякина, работавшего неподалеку, и Гордей Игнатьевич, раскрасневшись от удовольствия, стал быстро спускаться к сыну.
Взяв у него узелок с кастрюлькой и потрепав мальчика по голове, Кузякин уселся на бунт каната и стал, не торопясь, закусывать вместе с сыном. Иногда он что-то говорил ему.
Внезапно Гордей Игнатьевич вскочил и поспешил наверх. Отвел в сторонку Абатурина, сказал ему весело, моргая ресницами:
— Колька, он живо сбегает куда надо. Ты напиши записку, остальное не твоя забота.
— Спасибо, дядя Гордей, — расцвел Павел. — А не затруднительно это мальчишке-то?
— А что ж трудного, взрослый парень…
Павел быстро написал записку, спустился к мальчику и стал растолковывать ему, как добраться до городского сада.
Вскоре мальчишка, поскакивая на палочке, помчался к главной проходной.
У Павла отлегло на душе. Завтра утром, придя на смену, Кузякин сообщит ему, как Колька выполнил поручение. Лишь бы мальчик успел захватить Анну… А вдруг ушла?.. Нет, она не уйдет, она должна подождать… А если все же ушла?.. И подумать трудно, что из этого может получиться. Ну, утром все будет ясно. Только очень уж долго — ждать до утра.
Домой шли усталые, молчали. У самого общежития догнали Влахова.
Болгарин поглядел на мрачные физиономии товарищей и покачал головой: пока он наведывался к своим землякам, монтажники отработали вторую смену. Но, увидев Павла и что-то вспомнив, он широко открыл глаза:
— Че как? За́що ти не с Аничка?
Все были так удручены и устали, что даже не заметили, что болгарин впервые произнес фразу наполовину по-русски.
Абатурин махнул рукой:
— Не сумел я, Ваня.
Спать легли рано и быстро уснули. Не спал один Павел. «Успел или не успел мальчик увидеть Анну? Нет, не стоит думать. Все равно от гадания нет проку».
Абатурин попытался считать, чтобы скорее уснуть, но вскоре бросил. Попытка усыпить себя только раздражала.
Он встал, тихонько оделся, вышел на улицу. «Почему я так легко согласился с этим болтуном? — сердито подумал о себе Павел. — Надо было растолковать ему, в чем дело, а не мяться. Он мог посчитать, что я просто не хочу оставаться в лишнюю смену. «Посчитать»! Люди на то и люди, чтоб верить людям. Я ведь ни разу не путал его словами, почему же он мне не верит?».
В небе медленно плыли облака, тяжелые и черные, будто нефть. Лунный свет изредка пробивался к земле через разрывы облаков; иногда их подкрашивали снизу сполохи плавок. Но потом все снова чернело.
Павел вспомнил остров в Баренцевом море, там тоже были такие грузные невеселые облака и фантастические всплески северного сияния. Представил себе долгую полярную ночь над Мурманском, квартиру Прокофия Ильича, Петьку, Люсю, Татьяну Петровну — таких разных и таких милых.
