— Столько бывало курьезов из-за очков в студенчестве... Раз как-то перепутал аудиторию, попал к биологам. Два часа кишечнополостных изучал!.. Червяков, значит.
Лида представила себе сутуловатого, рассеянного студента-физика, виновато разглядывающего червяков, и улыбнулась.
— А со мной анекдот был, — смущенно сообщила Лида с некоторым, однако, умыслом. — Ну, хулиганы толкнули, сломала ногу... В операционной мне невмоготу стало, шепчу: «Сестричка, намочи полотенце, душно!» И вправду, такая духота, помню, вокруг стояла. А какой-то парень, практикант, подскочил: «Лежи! Тебе-то что? Вот врачам каково...»
Посмеялись.
— А как сейчас? — заботливо спросил завуч.
— Нормально. Ребята не замечают, а мне больше ничего и не нужно! — беспечно ответила Лида.
— Так-таки и не нужно? Ничего? Завуч испытующе посмотрел на нее. Лида отвела взгляд.
— Ничего...
Наступила тягостная тишина. Лида с испугом подумала, что опять произошла неловкость, и забормотала:
— Вот... Богдан Максимович, ведомость принесла... Посмотрите.
Завуч усмехнулся:
— Ну, давайте ваших отличников!
— Какие отличники! — горестно вздохнула Лида. — Такая неграмотность... Понимаете, эти северные диалекты так мешают... Если ребенок в устной речи «окает», то при письме начинает без разбору «акать», чтобы угодить учителю. Вот и получается, что-то вроде «малака».
— Посмотрим, посмотрим, — деловито приговаривал завуч, проглядывая ведомость. — Постойте-ка, Лида! У вас целых пять двоек?!
— Пять, — невесело подтвердила Лида. — Меньше не выходит.
— Не годится! Я вас умоляю, Ирфану бы надо троечку, ведь такой замечательный у него привес...
— Привес?! — поразилась Лида. — При чем тут привес? Ирфан лентяй...
— Ну, поправка, — снисходительно уточнил завуч. — Согласитесь, что это наш главный показатель.
Лида недоумевающе посмотрела на завуча: она из кожи лезла, сделала все возможное, а он еще недоволен...
Между тем Богдан Максимович перевернул ведомость и стал вчитываться в цифры на обороте — граммы и килограммы весовых поправок ребят.
Постепенно его лицо становилось все более хмурым.
— Не годится, — заявил он наконец. — Косовский на целых триста граммов похудел!
— Бегает. Зато в легких у него полный порядок.
— Это другая статья! — прервал ее завуч жестко. — Мы отчитываемся по весовой поправке. Эта ведомость, которую вы мне нынче показали, не та... Составьте и принесите другую.
И он протянул испещренный цифрами развернутый лист.
— То есть... как другую? — искренне удивилась Лида.
Завуч вздохнул и терпеливо, как ребенку, начал втолковывать:
— М-м-м... Думаете, за что нас держат здесь, на курорте, и платят большие деньги? А?.. Вот именно, чтоб дети вернулись домой здоровыми. Толстыми! Хоть через «не хочу», но толстыми! Так я понимаю задачу, стоящую перед нами. Это наш главный показатель, Лидочка, я вас умоляю. Поймите, вы не в обычной школе! Можете, если уж вам так хочется, оставить двойки, но вес?!.
И он выразительно погрозил пальцем.
— Это нечестно! — вскипела Лида. — А как же грамотность? Воспитание?
— Этим займутся другие школы. Впрочем, если хотите, воспитывайте! Но вес мне дайте, я вас умоляю! — рассерженно отрезал завуч. — Иначе не спрашивайте в конце года о премии! Все! Я тоже устал!
— Я-то не спрошу! А вот вы, оказывается, хотите любыми путями ее заполучить! Пустите, я пойду к директору! — выпалила Лида.
Богдан Максимович подскочил к двери, распахнул и сказал с издевкой:
— Я и не держу вас, Лидия Аф-финогеновна...
И усмехнулся какой-то особой, обидной усмешкой, которую Лида никогда не замечала у него раньше.
Лида хлопнула дверью и, размахивая злополучной ведомостью, помчалась к директору. Он читал «Учительскую газету».
«Ну, если и этот сухарь то же самое скажет — уйду!» — сгоряча решила Лида.
— Садитесь, перестаньте плакать и докладывайте!
Глотая слезы, Лида сбивчиво рассказала, что завуч заставляет переделать ведомость и приписать граммы.
— Так... — задумчиво проговорил директор. — Все повторяется... Оставьте ведомость, я разберусь.
Отзвуки длительной борьбы, которая, видимо, велась уже давно, почудились Лиде, и ей стало легче.
Она положила на стол свой отчет. И — все? Так просто? Она нерешительно поднялась.
Директор, поймав ее откровенно-недоумевающий взгляд, вдруг попросил:
— Не надо больше плакать... Прошу вас... Мне бы хотелось иметь в школе радостных учителей... Берите пример с тети Зины, вы ведь у нее живете?
— У нее... — в замешательстве ответила Лида.
Она не верила своим глазам: сухое жесткое лицо директора светилось уважением и нежностью.
— Вы правильно сделали, что пришли ко мне. Однако скорых оргвыводов не обещаю. К сожалению, у Богдана Максимовича были, есть и будут единомышленники. Более того, уверен, что он, если не откажется от своих слов, сказанных вам, видимо, в запале, то уж непременно разбавит длинными рассуждениями о добре и зле.
Директор помолчал и добавил:
Идите. Хочу верить, что вы станете хорошим воспитателем. И чаще улыбайтесь, это вам к лицу.
Лида попятилась и тихонько притворила дверь. У нее было такое чувство, будто она неожиданно нашла выход, хотя до этого натыкалась на стены.
Завуч делал вид, что ничего не произошло. Нового отчета он не требовал. Однако Лида чувствовала, что он затаил против нее гнев. Он едва цедил сквозь зубы приветствие. Все чаще Лиду стали контролировать какие-то комиссии — то учебно-воспитательные, то врачебные, хотя прежде никому не было до нее дела. Несколько раз Мария Степановна дублировала ее, оставаясь в ее смену в особо тяжелые, банные дни, откровенно не доверяя.
С Марией Степановной у Лиды были сложные отношения.
Как-то раз, обойдя все посты и убедившись, что дежурство проходит нормально, Лида остановилась в вестибюле передохнуть.
Она задумчиво глядела на море, которое в косых лучах заходящего солнца казалось розовым. Какой-то парусник, большой, с зарифленными парусами, медленно скользил по воде. Он входил в розовую бухту, посылая низкие мелодичные сигналы.
Это было так чудесно, что Лида надолго замерла, не слышала, как подошла Мария Степановна.
— Ну, как идет дежурство?
— Все в порядке, — ответила Лида, не сводя глаз с парусника.
Мария Степановна проследила за ее взглядом и вдруг испуганно спросила:
— И давно это они у вас... так?
— Что? — не поняла Лида.
— Воркуют! — и Мария Степановна указала пальцем в окно.
На скамейке у фонтана на почтительном расстоянии друг от друга сидели Ирфан и Надя, о чем-то мирно беседуя.
Лида заметила давно: Ирфан, стесняющийся своей полноты, последнее время предпочитал общество девочек. Особенно по душе ему была толстушка Надя, которая могла часами слушать, как он пересказывает книги про пограничников.
Лида не находила в этом ничего плохого и, наоборот, радовалась, что Ирфан стал послушным и более старательным. Поэтому, когда Мария Степановна сказала подозрительное «воркуют», она возмутилась:
— Зачем вы так?! Это же дети... Мария Степановна пожала плечами.
— Ни в одном классе...
— Неправда! Я разговаривала с Надеждой Федоровной. Она рада бывает, когда в ее классе ребята дружат!
— Надежда Федоровна отвечает за свой класс, а мы с вами — за шестой «В». Я пойду за Ирфаном, — голос Марии Степановны выразительно посуровел.
Лида вздохнула:
— Ради бога, не надо! Я их только что отпустила погулять, они оба хорошо поработали... Скажите лучше, Мария Степановна, что это за несовременный парусник подходит к пристани? Никогда не видела такого!
Мария Степановна посмотрела на Лиду удивленными, непонимающими глазами и растерянно ответила:
— Учебный парусник... И отошла.
Лида еще постояла у окна немного и увидела, как Мария Степановна прошла по двору, мимо фонтана, и не нарушила беседу Ирфана и Нади.
***
Ко Дню Советской Армии Лида купила мальчишкам новенькие ремни. Широкие, из прекрасной кожи, они походили на матросские. Ребята любовались ими и оставляли во время сна у изголовья. Миша Николаев, которому Лида отнесла ремень в изолятор, даже спал, не снимая его. Короче говоря, ремни сразу же стали личной драгоценностью, которую берегли, заботились о ней.
И вот однажды Лида, дежуря по корпусу, стала свидетельницей происшествия, надолго омрачившего жизнь всему шестому «В».
У Косовского пропал ремень. Он не стал поднимать шума. Поразмыслил и... стянул ремень у Ирфана. Все ремни были новенькие и походили один на другой.
Ирфан, обнаружив пропажу, хладнокровно переложил ремень с кровати Семена на свою и заснул.
