— Встать!
Дружина с удовольствием повиновалась — до чертиков надоело утюжить землю брюхом.
— В две шеренги становись! Равняйсь! Смиррно!
Пичугов, печатая шаг, насколько это было возможно на травянистой еланке, подошел к Швейкину и отрапортовал:
— Товарищ председатель ревкома! Отряд кыштымских добровольцев учится ползать по-пластунски!
— Здравствуйте, товарищи!
В ответ прогудело «здравия желаем!», а кто-то гаркнул «ваше благородие». В строю хихикнули. Пичугов скомандовал:
— Перекур!
Швейкина окружили. Поплыли по рукам кисеты. Сизый дымок взвился над безветренной еланкой.
— Кто у вас «благородие» гаркнул? — улыбнулся Швейкин.
— Мелентьев, кто же еще, — протиснулся к Борису Евгеньевичу Степан Живодеров. — Он у нас чо-нибудь да отмочит. Так что ты, друг Борис, не обижайся.
— А по мне хоть горшком называйте, только в печь не ставьте, — отозвался Швейкин.
— Так и запишем, — сказал Мелентьев, по-улошному Бегунчик. Он бочком, бочком пробился к Борису Евгеньевичу и спросил на полном серьезе:
— А Кыштым все на месте, а тут баяли, будто он к Липинихе пододвинулся?
— На месте, — ответил Швейкин.
— Вот видишь, — повернулся Бегунчик к Живодерову. — Я же говорил — на том же месте. А вот Степан из кожи лез и кричал — будто пододвинулся к Липинихе.
— Да ты чо — белены объелся? — удивился Степан. — Когда это я тебе так говорил?
— Вот так фунт изюму! — всплеснул руками Бегунчик. — Братцы, вы же слышали — вчерась вечером, когда мы после баланды ходили к селезневским бабам.
Пичугов, не любивший вольностей и признававший одну дисциплину — воинскую, спросил:
— Как оно там, товарищ Швейкин, с чехами?
— Пока худо.
— Как это худо? — встрепенулся Живодеров.
— А так. У них выучка, железная дисциплина, пушки и пулеметы.
— Выходит, сильнее они?
Обстоятельный Пичугов заявил:
— Соображение имею, товарищ Швейкин. Белого чеха воевать принудили, я так понимаю. Родина у него далеко, дать ему раз-другой промежду глаз, и он запросит прощения.
— Во! — восхитился Живодеров. — Да мы их за грудки и душу вон! Мы, небось, все же дома. Подумаешь, чех объявился! Так что нас, друг Борис, не пугай.
Борис Евгеньевич пригласил всех сесть. Рабочая дружина, насчитывающая более ста человек, образовала круг, в центре оказался Швейкин. Знакомые все лица. Ба, и Шимановсков здесь, а рядом кто? Так ведь это же Димка Седельников, сосед, сын Ивана Ивановича. Сам-то Седельников дуется за то, что Дукат сгоряча упрятал его в кутузку. Здороваться здоровается, но в глаза не смотрит.
— Я склонен, товарищи, считать разговор о противнике шуткой. Если вы в самом деле думаете закидать мятежников шапками, то сильно заблуждаетесь. Чехословацкий корпус — это высокоорганизованная и до зубов вооруженная сила. И они не одни — с ними контрреволюционное казачество. А кто такие казаки — не вам рассказывать, они тут на заводе посвирепствовали вволю. Учтите, казаки с малых лет в седле и учатся стрелять. Так что, друг Степан, не пугать я вас сюда приехал, а сказать правду, чтоб вы не обольщались, представляли бы реальную опасность.
Слова Швейкина внесли заметное смятение. Не было ни одного человека, который бы сомневался в скорой и легкой победе. И вдруг не обольщайтесь, потому что белые чехи и казаки — сила! Сказал бы это кто другой, на смех бы подняли. Прогнали бы взашей. А то сам Швейкин сказал. Кому же еще верить, как не ему.
Пичугов вздохнул:
— Трудно поверить, товарищ Швейкин, но раз вы толкуете — будем думать, как их одолеть. Мы ведь тоже не лыком шиты. Так, братцы?
Загудели-загалдели. Хоть и сникли малость, но истинная правда заставит их задуматься и по-серьезному взглянуть на положение. А то пока еще учение воспринимали больше как игру. Чем утюжить землю по-пластунски, лучше скорее в бой. А там покажем! Но, оказывается, все сложнее!
Когда беседа закончилась, к Швейкину подошел Живодеров. Борис Евгеньевич сказал:
— Спасибо за ту подсказку — все сделали, как надо. Так что Матрена твоя и другие без харчей не останутся.
— Вот за это тебе спасибо! Молодец, что послушался. Всему народу объявлю. А неужто прыткий такой, этот белый чех, холера его забери?
Но видел Борис Евгеньевич, Степан все еще тот митинг забыть не может. Похлопал его по рукаву и улыбнулся:
— Не переживай! Кто старое помянет — тому глаз вон.
— Ладно, не буду, — сказал Степан.
До дрезины, на которой Швейкин приехал, его провожали всей дружиной. Шимановсков протянул руку:
— Ну как, Василий? — спросил Борис Евгеньевич, прощаясь.
— Все было бы прекрасно, да вот неловко спать в шалаше. Еще лягушек боюсь и змей. А этот жолнеж — Пичугов, значит, в село спать не пускает. А там такие паненки!
— Ничего, привыкнешь, — улыбнулся Борис Евгеньевич и поманил пальцем Седельникова: — Твоим передать что-нибудь?
— Нет, — потупился Димка.
— Та этот хлопчик сбежал от родителей, — заметил Шимановсков. — Они ж не пускали его.
Когда Швейкин вернулся в Кыштым, в первую очередь завернул домой. Екатерина Кузьмовна накормила его горячими пирожками. Борис Евгеньевич заспешил в ревком. Позвонил, наконец, из села Рождественского Тимонин. Хрипел в трубку, еле-еле слова разобрать можно было. Простудился, что ли? Однако нет — сорвал голос на митингах.
— А чего митингуете-то?
— А так! Кто в лес, кто по дрова. Ну скажу тебе — публика! Всякого видывал, а это наособицу! Мать анархия! Избрали меня командиром отрядов.
— Тебя!? Надо же! — только и сказал Борис Евгеньевич. — Что ж, командуй, раз избрали. Задачу-то тебе штаб поставил?
— Приказано выходить к Аргаяшу. Да, понимаешь, опять митинг собрали: идти или не идти?
— И вправду — анархия. Может, послать кого-нибудь на подмогу?
— Воздержись пока.
Тимонин повесил трубку.
Забежал Алексей Савельевич, озабоченный, хмурый. Спросил:
— Хреновы, говоришь, дела?
— Ну не такие уж и хреновые, но затылок почесать есть от чего.
— Так клич кликнуть — кыштымский народ от мала до велика поднимется.
— Дорогой Савельич, все это, конечно, так. От такого клича был толк во времена Александра Невского: кто оглоблю в руки, кто кувалду и айда — пошел бить псов-рыцарей. А теперь пушки да пулеметы. Белочехи в роте по пулемету имеют, а мы? А мы с чем пойдем?
— Выходит, управы на них нет?
— Ну почему же? Погляди, что на станции-то делается. Эшелоны прибывают. Будем драться. Сил у нас хватит да вот ладу нет, Савельич. Порядка маловато, оружие плохое. Только что Тимонин звонил из Тютняр — митингуют, говорят, идти в бой или по избам отсиживаться. Или тот же Жерехов — свободного маневра требует. А для него такой маневр что? Как прижмут, чтоб в кусты спрятаться имел право: мол, свободный маневр. Наша публика на Татыше по-пластунски ползать учится, и в огонь и в воду готова, а выучка? Нет ее!
— Эх, знать бы да пораньше по-пластунски-то начать? Али на заводах, Якуня-Ваня, пушки делать, как при Емельке Пугачеве?
— Все это очень сложно. Пушки делать тоже. Мастера нужны.
— Да, не дали нам времечка подготовиться. Сердце у меня болит, места не нахожу. Всякая дурная мысль в голову лезет, а тут еще завод на ладан дышит. Потухла литейка-то, Евгеньич, потухла кормилица.
Савельич уперся руками в колени и спросил:
— Чо делать-то?
— Пока помогать войску. Харчи нужны, милосердных сестер подбирать, лазарет приготовить.
— А на худой конец?
— Худой конец нежелателен, но коль случится, мы уйдем. А ты, Алексей Савельевич, останешься. Кто-то должен остаться с кыштымским народом. А нам нельзя — мы слишком заметные.
Савельич, уходя, сказал:
— Охо-хо-хо! Наговорил ты мне всякого, но все равно вроде посветлее стало — будто глаза промыл после сна. Побегу ужо, а то Баланец запарился. И ведь смотри: наново дело начинать — хлопот полон рот. Однако и закрывать — дел не меньше. Вот какая оказия, Якуня-Ваня! Молодые в добровольцы подались, а старики в механических мастерских трудятся — не иначе ружья ремонтировать придется. А как же!
Старик попрощался, напялил кепку и, как всегда, сгорбившись, вышел из кабинета. Борис Евгеньевич только сейчас обратил внимание на отсутствие Ульяны. Куда же она подевалась? Аккуратная, всегда исполнительная — а тут тишина! Швейкин обошел здание, спрашивал у сотрудников, но никто ему толком не мог объяснить, куда исчезла девушка. В бывшем земельно-лесном отделе счетовод-старикашка, который не расставался с черными нарукавниками, поглядев поверх очков на Швейкина, сказал:
— Так она, гражданин председатель, ушла. Надо полагать на Татыш.
— Как на Татыш?
— По всей вероятности, сестрой милосердия. Тут ее матушка приходила, отговаривала, а девка не послушалась. Своенравная нынче молодежь пошла!
