Он скосил глаза на открытый иллюминатор, откуда доносился разноголосый крик чаек.
— Море тихое, не то, что в том походе, — перехватив его взгляд, сказал Кесарев.
— Я не люблю тишины, — отозвался Скляров. — Со стороны посмотришь — у нас сплошная романтика. Тихое, бирюзовое море, гребешки на волнах, чайки... Красота! Помню, когда я был штурманом, один матрос вот таким и нарисовал море. Подарил мне эту картину. А после лютого шторма забрал картину и написал заново.
Кесарев, слушая командира, недоумевал, зачем это он пожаловал. Мог бы и к себе вызвать. «Рапорту он даст ход, это ясно, — подумал Сергей. — А я ведь рапорт не для того подал, чтоб с корабля уйти... Только боюсь, поймет ли Скляров? Может, к замполиту сходить и все выложить ему начистоту?»
— Вы о чем-то задумались? — прервал его мысли Скляров.
Кесарев поднял глаза.
— О себе думаю...
— А конкретно, о чем? — Скляров пристально посмотрел на него.
— Меня всегда тянуло на подводную лодку, очень тянуло, а послали на «Бодрый».
— Почему же так получилось? — заинтересовался Скляров. — Кто помешал?
— Ну кто еще мог? Врачи. Нашли, будто легкие у меня барахлят, слабые вроде, на подлодке не потянут. А я не стал возражать, хотя и хотелось стать потомственным подводником — еще отец на лодке плавал.
— Слышал о нем, — с подчеркнутой вежливостью заметил Скляров. — Еще с тех пор, как пришел на «Бодрый». Серебряков мне о вашем отце рассказывал. Но почему вы считаете, что наследие отцов — это обязательно их рабочее место? Вы не правы. Мы наследники их дел, а не служебных кабинетов и отсеков. Поверьте, Кесарев, мне вот самому и в голову не приходило, что буду моряком. А стал, хоть и не потомственным. Столько лет прослужил, а каждый раз волнуюсь, когда выхожу в море... Так что напрасно сожалеете, что не стали подводником. Важно не где, а как продолжать дело отца.
— Очень хорошо сказали, товарищ командир. Но вот вы говорили еще, что море дает счастье. А таким, как я, не дает? Можно, значит, Кесарева убрать с корабля?
— Нет, почему же... — Скляров потер ладонью щеку. — Кажется, я погорячился. Это я признаю.
После паузы Скляров спросил:
— Так как же быть с рапортом? Доложить комбригу?
— Вам виднее, — тихо отозвался Кесарев.
— Ну что ж, придется искать замену. Кстати, вы Борцова знаете?
— Да, знаю. Хороший минер. Вы с ним поладите...
Скляров вышел. Кесарев от злости побелел:
— Черт, и дернуло же меня...
Вон ведь как дело повернул Скляров. Что делать?..
За дверью послышались шаги. Это Грачев. Он вошел в каюту без стука и сразу увидел фотокарточку Наташи. Еще вчера ее не было. Она мило улыбалась и как бы спрашивала: «Ну, как я?..» Петр перевел взгляд на Кесарева.
— А я тебя искал. Что с тобой, на тебе лица нет... Что-то у тебя опять стряслось. — Он сел рядом. — В чем дело, выкладывай.
— Ухожу с корабля. Совсем.
Грачев недоверчиво покосился на него:
— Рапорт подал?
— Да. — Кесарев сел на стул. — Скляров хочет взять с «Гордого» Борцова...
— Послушай, а как Наташа? — спросил Петр.
— Молчит... — Кесарев тяжело вздохнул.
— Поссорились? — удивленно воскликнул Грачев.
— Помнишь, я говорил тебе о Вере? У нее я был... — Кесарев взял папиросу, хотел закурить, но положил ее обратно. — Ну, а потом... потом она увидела меня с ней. В тот самый вечер, когда ты приходил к нам...
— Как же теперь, Сергей? — спросил Петр. — Ведь сын, а?
Кесарев все же закурил, выпустил в сторону иллюминатора кольцо бурого дыма.
— В тот вечер мы и поссорились. — Кесарев натянуто улыбнулся. — Видишь, как все вышло. Она плакала, а я как-то был спокоен. Думал, куда она уедет? Вернулся с моря, а ее нет... Что теперь делать? Ты — друг мой, скажи...
— Не знаю. — Петр полол плечами. — Сам решай, сам...
Они вышли на верхнюю палубу. С берега дул пронизывающий ветер. Сиротливо висело над бухтой солнце, и в его бледно-матовом свете холодно искрилось море. Оно то затихало, то, словно проснувшись, набрасывалось на берег, закипая белой пеной. Кесарев зябко поежился.
— Ты скучаешь по ней? — спросил Грачев.
— Не знаю, — качнул головой Кесарев. — Сам не знаю. Может, мне в огонь легче шагнуть, чем этот узелок развязать.
— А рапорт? Сгоряча небось...
Кесарев до боли закусил губу.
— Сам знаешь, что спрашивать?
Помолчали. Наконец Грачев с издевкой сказал:
— Дело свое и долг свой ты ценишь в копейку. Совесть у тебя есть?
Кесарев от злости побелел.
— А твоему делу что, рубль цена? Как бы не так!
— Совесть она в человеке должна быть стопроцентной, это спирт разводят, — оборвал его Грачев. — И вот что я тебе скажу, романтик, пока не поздно, иди к командиру и забери свой рапорт, да еще извинись перед ним. Понял! Ну, а насчет Наташи — это особый разговор.
— Нет уж, милый Петя, рапорт я не возьму...
Весь день Кесарев ходил удрученный. Из головы никак не уходили слова Грачева. После ужина Кесарев закурил на полубаке. Над бухтой смеркалось, на небе высыпали звезды, они горели ярко, но свет от них холодил душу.
«Пожалуй, я схожу к командиру», — наконец-то решил Кесарев.
Постучался в его каюту.
— Товарищ командир, я передумал. Разрешите мне взять свой рапорт обратно?
— Поздно, — глухо сказал Скляров. — Рапорт уже у комбрига, ему и решать.
Из радиорубки слышался писк морзянки — мичман Крылов проводил тренировку. Все радисты, кроме вахтенных, учились принимать на слух буквенный и цифровой тексты.
Наклонившись к молодому радисту, Грачев взял журнал.
— Принимаете десять групп в минуту? Не густо. Скорость следует наращивать. Сколько уже на корабле, полгода? Пора...
— Смешанный текст тяжело принимать, — смутился матрос — Я путаю букву «б» с цифрой шесть...
Проверив тексты, Грачев начал просматривать документы по связи. Из журнала входящих радиограмм выпал листок.
— Это я оставил... — сказал матрос Гончар. — Письмо Анне Андреевне Смирновой. Она меня учила, там, в Устреке, живет. Вы были в Устреке? Ох и красивая деревня на Ильмене!.. — Матрос кивнул на листок в руках Грачева. — Поглядите, а то, может, что не так...
«Здравствуйте, Анна Андреевна! — читал про себя Грачев. — Вы даже не можете себе представить, как я обрадовался, когда узнал, что вас наградили орденом. Вы человек с чистой совестью, и я горжусь, что были моим учителем. У нас тут, на флоте, тоже есть немало героев. Один из них — Савчук Евгений Антонович. В войну тонул на подводной лодке. Седой весь, а глаза добрые-добрые. Смотришь в них — и тепло становится на душе. По-моему, такие глаза бывают лишь у тех, у кого в груди сердце, а не поплавок. Ребята с соседнего корабля рассказывали, что немцы заминировали одну из бухт в Норвегии и наши корабли никак не могли туда войти. Мины были с каким-то секретом, и никто не мог их обезвредить. Тогда за дело взялся Савчук. Одна из мин ему чуть жизнь не оборвала...»
Дальше Гончар рассказывал о семье, обещал учительнице, что честь школы и родной Устреки не посрамит.
«Служба для меня своего рода стартовая площадка, откуда открывается дорога в жизнь. Если я скажу вам, что очень люблю море, то погрешу против совести. Но и не равнодушен к нему. Что-то есть в нем от нашего Ильменя...
Черкните, пожалуйста, пару строк — как там школа, как ребята? Мы тут собрали кое-что для музея, давно послали посылку, а ответа все еще нет. Неужели не получили?
С матросским приветом Костя Гончар.
Когда у нас с Надей сын народился, мы дали ему имя Костя — не мое, отцовское, Вы же знаете, что погиб он на озере, когда мне было десять лет...»
Грачев свернул листок.
— Ты отца не забывай... — Помолчав, Петр добавил: — Жизнь идет, и важно найти в ней свое место.
Он подошел к открытому иллюминатору. С залива доносились крики чаек. Они будто плакали.
— Отец меня любил, он хотел, чтобы я был летчиком, а мне выпало море, — Гончар сделал паузу. — Помню, пошел я в первый класс. Мать в то время болела, и отец повел меня в школу. Никогда не забуду, как он повязал мне красный галстук и сказал: «Это как пароль на мужество, а красный он оттого, что символизирует пролитую отцами кровь в боях с врагами». И еще отец говорил, чтоб не бродил я, как ветер в поле, а прокладывал свою дорогу в жизнь, имел бы свой исток. — Голос у матроса изменился, стал холодным и глухим. — В тот день я плакал... Только пришел из школы, а бабка Авдотья, наша соседка, вошла во двор бледная, какая-то отрешенная от жизни. Только и выдохнула: «Беги на речку, Костя, там твой отец...» Мать была еще на работе, и я побежал. Отец лежал на густой траве, лежал неподвижно, поджав под себя ноги. А вся грудь — в крови. Браконьеры его из ружья...
— А потом?
— Похоронили отца, — вздохнул матрос. — Ох, и не сладко нам жилось с мамой. Сердцем она больна, а тут еще такое горе... — Гончар взглянул на Грачева. — А вам разве легко было?
Петр открыл дверь радиорубки, да так и застыл у стола. Он задумчиво смотрел на бухту. Бурлящими барашками закипала она до самого горизонта, сливалась с голубым небом и дрожала, словно степное марево. С залива доносились крики чаек, они будто плакали.
