Раскрасневшись, разулыбавшись — дружеские разговоры с вышестоящим начальством всегда доставляли ей удовольствие, — Яровая бегом-бегом направилась назад, в теплицу. Приближалось время кормления растений. У нее все в этом смысле было рассчитано по часам и минутам, потому и огурцы удавались отменные, длинные и крепкие. Огурцы-акселераты.
Неведомо какими путями прознав о скором прибытии вертолета, собрались уже и попутные — на Подбазу и дальше — пассажиры. Человек пятнадцать. С рюкзаками, с золотыми обручальными кольцами на коротких, загрубелых от работы пальцах, в куртках с надписями, в подвернутых болотниках. Двое, правда, не в болотниках. Мало им одинаковых кепок — еще и в одинаковые туфли обулись, в легонькие такие туфли, вельветовые, вроде тапочек. Один с усиками на круглой физиономии, с едва заметным — но все-таки заметным! — синяком под левым глазом. Другой, помоложе, с прыщиками на лбу. Оба небритые, помятые. Боялись чего-то парни. Опасливо косясь на машину с Бронниковым и Бондарем, делали независимый вид, подбадривали друг друга.
— Будь спок, Бен! Все в абажуре, Бен! Считай, самое трудное — позади. Через час на рабочем месте будем. Ну, вчера должны были… Один день — велика важность!
— Да я, Жора, не тушуюсь, не думай. Просто… Чувствовал я, что не поспеем.
— Ты чувствовал, я сочувствовал. Держи хвост морковкой!
Бен вздохнул, отвернулся.
Приземлился, коснулся наконец черной резиной колес бревенчатой, со свежими белыми стесами платформы «Ми-6». Миша. Командир его — щеголеватый Фаиз — уточнил маршрут.
— Подбаза, «Олешки» и две буровые? Что ж, наше дело служивое. Грузите!
Быстренько накидали мешков, ящиков. Закатили огромную, сбитую из досок катушку с тросом. Бронникова Фаиз пригласил в кабину.
— Бери и ты стул, — сказал Бронников Бондарю, поднимаясь, — поставишь в проходе.
Бондарь отказался. Да ладно, мол. Иди сам. Тогда и Бронников не пошел. Фаиз выглянул, поманил. Но Бронников отмахнулся. Взлетели. Всего несколько десятков километров преодолели, а уже ни дерева внизу, ни кусточка. Болотистая тундра, гнилье… Одинокая белая птица промелькнула внизу, над просторами болот. Бондарь развязал папку, стал листать бумаги, вчитываться в них. Отвалившись к мелко подрагивающей дюралевой стенке, Бронников закрыл глаза. Уснул. Встрепенулся вдруг. И с улыбкой:
— Бондарь! Знаешь?! Венделин звонил!!
Бондарь две или три секунды молча на него смотрел. «Так ведь ты уже сообщал. Вчера ночью…» — хотел он сказать. Но промолчал, не напомнил.
— Венделин? Гловачек? Откуда звонил?
— Оттуда, от себя. Говорит — нагрянет!
— Ну-у-у…
Бронников снова закрыл глаза, но улыбка долго еще оставалась на его лице. Несмотря на то, что на этот раз он, кажется, и в самом деле заснул. Поглядывая время от времени на его улыбающееся лицо, отслаивая от пачки бумаг все новые сводки и графики, Бондарь возвращался иногда мыслями к позапрошлогодней поездке в Чехословакию, к совсем недавнему, вчерашнему полету. Значит, ждет Бронников Венделина, раз вот так… Дважды… И вчера, и сегодня… Расцвел весь, когда вспомнил. Бондарь ощутил укол ревности. Засмеялся про себя. Да, Гловачек необходим им. Обоим необходим. Так же, как они ему. Накопилось… Надо поговорить. А вчера, на совещании… Что ж вчера?.. «…При взаимном уважении может выскочить интересный вариант, — сказал ему вчера, во время перерыва, Томилкин, — как раз для тебя. После твоего нынешнего поста как раз к лицу тебе будет». — «Куда же это?» — «А на место Бронникова». — «Спасибо». Разговор происходил у окна. А за окном по столбикам забора прыгала, подрагивая хвостиком, серая, в черном беретике, с черным галстучком птичка. Трясогузка. Здесь, в Сибири, ее зовут ледоломкой. Когда она прилетает — лед ломается. «Товарищ Томилкин, хотите ледоломку эту поймать? Знаю способ». — «Хочу, — засмеялся он снисходительно, — как?» — «А насыпьте ей на хвост соли!» — «Вот как?!» — «Да, так! И Лепехину расскажите об этом способе». — «Расскажу непременно».
14-б
— Понял смысл? — ободряюще толкал Бена локтем под бок Жора. — Не до нас начальству. Скоро на рабочем месте будем — и шито-крыто! Все в абажуре, Бен!
Бен вздыхал, бросал на Бронникова и Бондаря опасливые взгляды. Неужто и они на Подбазу? Ух ты!.. Подрагивало у Бена все, стукалось друг о дружку. Колени тряслись, зубы цокали, екало в животе.
— Долетим, Бен! — толкал своего дружка локтем под ребро Жора. — Долетим, если Летучий голодранец не встренется. Долетим! И не жалей про пиво, не жалей! Зато поглядели, как Иван Грозный убивает своего родного сына! А пивка мы еще хватим, Бен, не сомневайся! Наладим еще у тебя товарообмен веществ! Будешь еще красив, как я! Все бабы будут на тебя, Бен, рыбий глаз делать! А пока пусть у тебя внутренняя красота действует, тоже нужно, так ведь? — Друга бодрил, а у самого настроение неважное. Трехдневной паузой, отлучкой в иные миры как бы затушевались все домашние заботы и неприятности Жоры. А вернулся — и сразу навалилось. Во-первых, влетит от Бояршинова. Не дай бог, Бронников все узнает, тогда и вовсе… А здесь, в Базовом, Полина ждет. Он, конечно, домой не зашел, с одного самолета на другой, вертолета дождется — и на Подбазу поскорей, за руль. А зашел бы — досталось бы ему на орехи, да еще как! Вот напасть-то! Ведь разошлись уже, все культурно, вещи поделили, уехал он, двадцать пять процентов с него на Костика она стребовала, так чего же еще? Письма ему начала писать. «Добрый день или вечер, глубокоуважаемый Жорес Богданович! С приветом к Вам Ваша бывшая супруга Полина. Имя свое пишу, так как знаю — забыли Вы его…» А он взял да и ответил: «…что касаемо до нашего расторжения брака — переживаю об этом от всей души, чего и тебе желаю. Дурак я был, ну а ты была дура…» Обрадовалась Полина, письма в зубы, Костика в охапку — и сюда. И опять двадцать пять… То он ей в левый глаз, то она ему в левый. А Костик кораблики рисует, ракетные эсминцы. Костик моряком мечтает впоследствии работать. Но Полина, Полина — ну и характер. Ведь по второму разу расписались, по второму разу свадьбу играли, а она через неделю после свадьбы на десять суток его посадила. Хорошо еще, что одумалась, и без того Бояршинов зверем смотрит. Тут на день опоздал, в Москву смотался, и то… А если бы пришлось из-за Полины все десять суток поселковый Калининский проспект подметать? Заржавел бы без него родной «КрАЗ»!
«Черт меня толкнул в Москву с ним лететь, — вздыхал Бен, — хотя и хорошо в Москве, очень хорошо! Люди все красивые там, одеты хорошо. В хорошей одеже — человек вроде какой-то другой, умный с виду, вежливый, вроде пять лет в институте учился. Жалко, что столько времени на Третьяковскую галерею потратили, когда вышли — успели только в «Обувь» заскочить, возле метро. Купили по паре импортных вельветовых туфель, вот этих… Но, конечно, в Третьяковской тоже интересно было, стоило день убить». И Бен даже улыбнулся, забыв на миг о возможных последствиях их опоздания. Должны были вчера на работу выйти, а… Нелетная погода подвела, а то все вышло бы, как рассчитывали, как планировали. Утром, покимарив пару ночных часов на скамейках в Домодедове, они приехали на Калининский проспект, подбежали к пивбару. И ахнули. Очередь! Да какая — с километр… Полгорода явилось сюда в это утро пивком лечиться. После вчерашнего, видать… И тертый все народ, плечистый, горластый… Думать нечего, что пробьешься у таких без очереди.
— Слышь, Бен? Идея! Пока наша очередь дойдет, давай туда, куда тот кореш говорил, смотаемся, а? В эту… В Третьяковскую лотерею!
Поймали такси. Подкатили под самую дверь галереи. Сдали рюкзак с рыбой и ватники в гардероб и ну в болотных своих по залам расхаживать. Сначала тихо себя вели, шепотом говорили, оробели немножко. Народ вокруг шибко больно грамотный — иностранцев много, японцев, негров, жевательную резинку многие из них жуют. Наши не жуют. У наших резинки нет. Очкарики ходят, беременные женщины… Даже дети и те какие-то там особые были — не сопливые, собранные, в блокнотики что-то записывали. Ну, в первых залах царей много висит, бюстики по углам, как живые, так и зыркают. Потом заграница пошла — Италия, Франция эта самая… Природа там — может, лучше, чем даже в Сочи. Бен полчаса простоял у одной картинки, «Гавань в Сорренто» называется. Ну, погодка на ней!… Так и тянет раздеться да — бултых! — в море это голубое. Стоит, понимаешь, море в золоченой раме и не выливается. Бен даже потрогал — не вода ли это настоящая в раме? Умели делать! Потом они с Жорой долго рассматривали «Явление Христа народу». Народ крупно нарисован, все видать, хоть некоторые нагишом, а Христос не очень разборчиво, далеко стоит. Жалко, хотелось поближе на него глянуть, что за человек. Жора, он нетерпеливый, оставил Бена возле «Явления», а сам вперед ушел. Вдруг бежит: «Бен! Пошли! Там Христос в натуральную величину!» Действительно, дальше, через зал, этот же Христос сидел на камне в пустыне. Руки на колени положил, пальцы сцепил, а лицо смурное-смурное, не шибко то есть веселое. Неприятности у него какие-то, что ли? Да-а-а… Спустились на первый этаж, иконы посмотрели. Глаза у святых одинаковые, как у родственников. И руки нежные, без мозолей… Потом советский период пошел — купание красного коня, демонстрация, сталевар, Вася Теркин, космонавты, съезд… Фиделя Кастро они с Жорой на картине узнали. В президиуме он там сидел. «Давай, — говорит Жора, — еще разочек обойдем». — «Давай! Где наша не пропадала!» Подкрепились в кафетерии крутыми яйцами с лимонадом. Купили билеты — и по второму кругу. И очень хорошо сделали. «Бен! — кричит вдруг Жора. — Сюда! Здесь Иван Грозный убивает своего сына!» Странно, что они такую крупную картину в первый раз не заметили. Ох и требовательный это царь был, Иван Грозный, ничего не скажешь. Чтоб родного сына… Он, конечно, пожалел о своем поступке, да слишком поздно. За лоб, видно, схватился кровавыми руками: что я наделал?! И на лбу кровь осталась. Потом сыну рану на виске зажал, а кровь между пальцами — кап-кап! Бен даже на паркет смотрел, под картиной. Не накапало ли?..
