— Я с тобой! — сказал я решительно.
— Ладно, — согласился он скучно. — Только ведь дома хватятся.
— Не-ет… я не боюсь!
Горячей и сухой улицей, похожей на высохшее русло реки, прошли мы через весь городок и спустились к речке, перешли ее вброд и зашагали широкой, колеблющейся в пыли дорогой. Нас обогнала полуторка, мы побежали, ухватились за борт, и с минуту я блаженно летел, едва касаясь ногами теплой, мягкой пыли, пока Апуш не втянул меня в кузов. Городок быстро скрылся из виду.
На развилке мы выпрыгнули из машины и, оставив шлях, пошли узким, с тележной колеей, проселком, потом и его оставили и шли целиной, пока не очутились на заброшенном, бугрящемся заросшими холмиками кладбище. Над холмиками возвышалась полуразваленная усыпальница, обвитая по стенам цепкими стеблями бузины и вишенника. Мы сели в прохладе у стены, затем прилегли, и я не заметил, как заснул. Возня пичужек в кустах разбудила меня, я поднялся — Апуш еще спал — и пошел вокруг усыпальницы. И тут я увидел привалившиеся к стене усыпальницы вязанки полыни, много вязанок, и огромную груду кизяка. Меня затрясло от страха при виде такого количества топлива: ведь, наверно, ворованное! Я кинулся прочь от усыпальницы, затрещали палые ветки…
— Там кизяку навалом! — закричал я, подбегая к проснувшемуся Апушу.
— Да, — отозвался он, потирая лицо тылом ладони. — Мой кизяк.
— И где ты взял столько?
— На мельнице. — Он закурил, и дымок папиросы покойно потек возле моего лица.
— Дай и мне, — сказал я.
Мы долго курили и молчали, наблюдая плавный полет лиловых теней под сумеречным протяжным ветерком, их дрожащее скоротечное соприкосновение с текущими к закату ковылями. Когда степь потемнела и зеленая ее оболочка точно отлетела к небу и стала синим пеплом, вышли звезды.
— Что ж, — сказал Апуш, — идем.
Опять мы шли целиной, оскальзываясь на гладких ковылях, в лицо поплескивало прохладой, а в низине, куда мы вскоре спустились, попали в плотный поток сырости. И долго еще шли, пока не запахло огородами и ноги ступили на рыхлую, какую-то домашнюю землю грядок. Это были, кажется, огороды опытного поля. Мы наклонялись и вслепую протягивали руки, срывали то огурцы, то помидоры, то морковь и совали за пазуху. Когда выбрались из огородов, то в руках у Апуша я увидел две тыквы, он держал их, прижав к груди, как боксерские перчатки. Вдалеке, во тьме и сырости, слышался собачий лай.
— Ничего, — сказал Апуш, — мы уже будем далеко, прежде чем сторож добежит сюда.
Лай собаки слышался все время, пока мы шли низиной, а когда выбрались на возвышенность, я оглянулся и увидел в звездном свете на краю огородов силуэт собаки… Апуш передал тыквы мне, а сам стал ломать по обочинам сухие трещащие кусты и скоро набрал огромную охапку. Он разжег костер, яркое шумное пламя взвилось, отбросив темноту и вместе с тем еще плотнее сомкнув ее за пределами света. Сверху костра Апуш набросал кизяку. Потом в угли поместили мы тыквы и стали ждать, когда они испекутся.
Хорошо! — горячая сладкая тыква, разбойничий костер на воле, но когда мы стали укладываться в шалашике из полынных вязанок, я вдруг ощутил всю жуть ночи среди пустынного простора, под небом, на краю которого как сигналы преследования вспыхивали зарницы.
Апуш стал было засыпать, когда я, громко окликнув его, резко поднялся на коленях. Он протянул руку и, взяв меня за рубашку, пригнул к ложу.
— Не бойся.
— Я не боюсь. Я только хочу спросить… а что будет потом? Завтра… потом?
— Ничего не будет. Будем жить у дедушки.
И вскоре он уснул, не то чтобы безмятежный и самодовольный, а просто равнодушный к последующим событиям. Если не с самого начала, то по крайней мере сейчас он понимал, что Якуб не скрутит, не вернет его в ненавистное жилище, не одолеет его упрямства, отступит, и все кончится тем, что все они вернутся в дедовский дом, как бывало уже не раз. Все это он заранее знал, но ему надо было еще чуточку продержаться, не влопаться в какую-нибудь историю — а там все к лучшему.
А был еще Билял, сын тети Биби и Якуба, наш брат.
Его любили в обоих дедовских домах, любили мать и отец, но принадлежал он дедушке Ясави и бабушке Сании. Хемет говорил: «аларга тарткан», что означало примерно следующее: их сторона перетянула, их черты преобладают в его облике и характере. И сам он тянулся к отцовым родителям, а в конце концов и жить стал в доме шапочника Ясави. А мы с Апушем были Хеметовы внуки.
Так вот «аларга тарткан» было так явственно, что и мы, мальчишки, видели это: ведь он точь-в-точь повторял слова и жесты дедушки Ясави. Вот мы с Апушем умываемся, а он морщится, как от зубной боли, и говорит: «Зачем же вы льете так много воды? Совсем не бережете воду!» Смущенные его замечанием, мы заканчиваем туалет и отряхиваем ладони, а он опять: «Ох, нехорошо разбрызгивать воду!» За столом он собирал оставшиеся крошки хлеба, сметал их в ладонь и бросал в рот. Или, бывало, стащим со склада в бывшем соборе куски жмыха, грызем по дороге, а он свой кусок прячет в карман: «Потом съем, неприлично все-таки жеваться на улице».
Старики наши держали Биляла возле себя, ограждая от улицы, от сомнительных приятелей, не пускали на омут — утонет, не пускали на улицу — под машину попадет. Но, держа возле себя, они оберегали его и от любых домашних забот. Он ничего не умел, в то время как Апуш и шишки заготавливал, и дрова распиливал с отчимом и дедушкой, и самовар ставил, и печь растапливал. Его рассудительность нас завораживала и тяготила.
— Эй ты, упырь! — кричал ему Апуш, подразумевая под этим какое-то чародейское влияние Биляла. Или он звал его бабаем, то есть дедом, за то, что он был любимчик стариков, за то, что носил замшевую, как у Ясави, тюбетейку и ходил с ним в мечеть.
— А что, — отвечал Билял, — там по крайней мере дают изюм. Я ведь не молюсь, я только сижу тихо и думаю.
— О чем? — тут же спрашивал Апуш.
— Например, я думаю о том, что когда-нибудь у меня будут дети.
Апуш ошарашенно таращился на него.
— А… зачем ты так думаешь?
— Ну, просто думаю.
— А может быть, ты думаешь потрогать девочек за то место, которое взрослые женщины закрывают лифчиком?
— Да нет же, — спокойно отвечал Билял, — я об этом не думаю, Я думаю, вот если у меня будут дети, я ни за что не отдам их дедушке, то есть папе. Пусть они живут со мной, — заканчивал он с такой грустью, такой непонятной нам тоской, что мы опять же пугались и злились.
— Ты дурак и упырь… думаешь о всякой ерунде, — говорил Апуш.
Билялу было девять лет, когда дедушка сделал ему обрезание. Девять лет — это слишком много, чтобы легко обмануть мальчика. Я все сразу же понял, рассказывал потом Билял. Когда мне сказали: пришел портной, он сделает примерку и сошьет тебе брюки, — я поверил, но когда мне сказали, чтобы я лег, я тут же подумал: наверно, будут резать.
— И ты не заорал, не вскочил? — удивлялся Апуш.
— Я, конечно, не лежал совсем уж спокойно, я очень крепко закрыл глаза, так что больно стало. А потом эта боль… я, пожалуй, и не закричал бы, но потом думаю: а вдруг этот старик посчитает, что не сделал того, что должен, и опять резанет…
Мы хохотали до упаду, но с уважением взирали на него. То, что он перенес, на какое-то время возвысило его в наших глазах.
Да, дедушка Ясави цепко держался за него. Он, например, предпочитал, чтобы мы играли у него во дворе, а не у дедушки Хемета и тем более не возле барака, где жил Якуб с тетей Биби и своим пасынком. И в мечеть водил не для того, я думаю, чтобы приобщить внука к богу, но чтобы тот не пинал ветер, не связался с шалопаями, пока дедушка творит молитву. Он усаживал внука рядом, когда сам занимался шитьем шапок, опять же не для того, чтобы сделать из него шапочника, а просто держать возле себя. Тогда мы, взрослые и дети, считали, что особое положение Биляла в доме у дедушки объясняется любовью к внуку, который к тому же «аларга тарткан», ну, можно было еще подумать, что старики хотят облегчить жизнь своих не слишком удачливых детей, воспитывая их отпрыска. Но теперь-то я, кажется, понимаю истинную причину: ведь Ясави так и не довелось стать духовным отцом для собственных детей. Якуб отвернулся от него, от дома, от ремесла, как только начал учиться в техникуме, а там совсем отдалился. Младший сын, Гариф, повторил путь Якуба, то есть путь из дома, — сейчас он работал начальником участка на каменном карьере, километрах в пятнадцати от города, и наведывался к родителям от случая к случаю. Он, пожалуй, тоже стыдился того, что отец у него кустарь-одиночка, неисправимый собственник.
Так вот собственные дети оставили Ясави, и — каким же утешением стал для стариков Билял, послушный, не глупый мальчик, даже внешне похожий на Ясави. А после того как мальчику сделали обрезание, дедушка совсем воспрял духом, точно пометил его неким фамильным тавром, после чего уже никто в целом городе не посмел бы оспорить его права на внука.
