меня четвертым.
Дик. Нам не нужно четвертого.
Он. Дик, я прошу тебя!
Дик. Четверо – слишком много. Хорошо, если они вызовут сразу хотя бы троих.
Он. По правде говоря, Дик, мне будет совестно жить.
Дик. А ты живи так, чтобы тебе не было совестно.
Второй пилот (кивнув в сторону воображаемой двери барака). Интересно, клюнут они или нет?
Штурман. Клюнут.
Дик (к Нему). Слушай. (Обнимает Его за плечи.) По правде говоря, меня тронуло то, что ты предложил… Хотя это и глупо. Если ты когда-нибудь доберешься домой, разыщи мою девушку. Она сестра Бена Кроу, и ты легко найдешь ее, даже если она куда-нибудь переехала. Когда я зимой был в отпуску и мы познакомились с ней, она собиралась переезжать. Найди ее и расскажи обо мне.
Второй пилот. По-моему, идут…
Дик (прислушивается). Нет, мимо. Она самая лучшая женщина на свете. Я говорю – женщина, потому что, хотя мы и не успели пожениться, но раз она меня любила, она не рассуждала насчет того, что можно до и что после свадьбы… Расскажи ей обо мне. Ей это будет валено… А если вдруг полюбишь ее, это не так-то трудно…
Он. Не говори об этом, Дик, прошу тебя.
Дик. Почему не говорить об этом? Мне будет легче думать на том свете, что она там, на земле, как за каменной стеной, за таким парнем, как ты. Если она будет расспрашивать, скажи ей…
Входит Человек с автоматом.
Человек с автоматом. Эй, вы, трое, вы просили, чтобы вас вызвали в комендатуру. Идите за мной.
Штурман. Прощайте, ребята. Если у кого-нибудь из вас есть закурить…
Гвиччарди, сорвавшись с места, бросается к Штурману и сует ему недокуренную сигарету.
Дик. Вандеккер, ты все-таки пастор, когда у тебя будет свободная минута, помолись за нас богу, если он есть…
Второй пилот. Эй, радист, если выйдешь на волю, отстучи там по нашим адресам – как все было!
Уходят.
Вандеккер (вставая). Быстро спускайтесь по одному в подкоп. У вас всего несколько минут.
Постепенно все, один за другим, исчезают.
(К Нему.) Я тоже иду. Ты останешься последним. Когда услышишь первые выстрелы – спускайся. Стой и слушай! (Уходит.)
Он остается один, идет к креслу, в котором сидел вначале. Садится. Несколько секунд тишины. За сценой громкий выстрел – один, другой, третий. Он вздрагивает, открывает глаза, вскакивает. Она входит с подносом, на котором какая-то еда. Он бросается к ней.
Он. Ты ничего не слышала?
Она (спокойно ставя поднос на стол). Нет, ничего. Что с тобой?
Он (после долгого молчания). Ничего, я просто задумался. (Вдруг.) Ты не заходила сюда?
Она. Нет.
Он. Ни разу?
Она. Нет. Что с тобой?
Он. Сколько времени тебя не было?
Она. Не знаю. Наверное, полчаса.
Он. Почему ты не выгнала меня, когда я пришел?
Она. Садись, я обещала покормить тебя.
Он. Подожди. Ответь мне: если мне будет плохо, так плохо, когда хуже не бывает, – ты найдешь меня? Ты поможешь мне?
Она. Какое это имеет значение рядом с тем, о чем ты думаешь сейчас!
Он. Никакого. Для всех других – никакого… (После молчания.) Ты проводишь меня до самого самолета?
Она (с силой). О чем ты спрашиваешь? Я готова умереть, только бы ты сделал это! И я не хочу жить, если ты этого не сделаешь.
Он. Пусть будет так. На этот раз я пойду с ними четвертым…
Она. Ты не боишься?
Он. Я боюсь, но пусть будет так. (Сначала задумчиво, а потом, во второй раз, – с силой выстукивает пальцами по столу точки и тире сигнала «Спасите наши души», и, многократно усиленные репродукторами, эти точки и тире, повторяясь снова и снова, звучат в зале; звучат и после того, как занавес уже закрылся.)
1961
Холодным мартовским утром тысяча девятьсот сорок седьмого года Петр Семенович Басаргин, отвоевав три года на войне и прослужив еще три года за границей, возвращался наконец домой, в отпуск.
Было одиннадцать утра. До Пухова – районного городка, примерно на полпути между Москвой и Смоленском, оставался еще час пути. Басаргин уже собрал вещи, закрыл на все замки чемодан, почистил щеткой костюм, пальто и шляпу и сейчас, стоя перед зеркалом в раскачивавшемся вагоне, еще раз причесывал мокрые волосы и внимательно рассматривал себя. В тусклом вагонном зеркале отражался человек лет тридцати пяти, хорошо одетый и чисто выбритый. Худощавое, замкнутое лицо выглядело особенно загорелым из-за пшеничных волос и светло-голубых, казалось, слегка выгоревших глаз; привычка щурить их порой придавала лицу насмешливое и даже дерзкое выражение. Была и еще одна подробность, нарушавшая первое впечатление от аккуратной внешности Басаргина, – это наперекор всему торчавший откуда-то сбоку жесткий вихор волос, с детства не поддававшийся ни прическам, ни стрижкам. Катя, жена Басаргина, не раз говорила, что этот занимательный вихор и есть настоящая его душа, которую он неведомо зачем прячет от людей под своей привычной сдержанностью. Пожалуй, в этом была доля правды.
Вспомнив о Кате, он сильно и с огорчением потер пальцами тонкие темные полоски, шедшие у него от глаз к ушам, – след очков. Он уже второй год носил очки. Правда, он надевал их, только когда читал, но у него была привычка ежедневно и много читать, и полоски от очков становились все заметней.
Ему хотелось заново понравиться Кате, и это чувство все усиливалось у него по мере приближения к дому.
Закрыв глаза, он подумал о том, как он ее поцелует. И сейчас же вспомнил ее лицо таким, каким оно было в минуту их прощания, почти три года назад. Он помнил много разных ее лиц: недовольное, улыбающееся, печальное, озабоченное, умиленное; но это лицо в минуту прощанья осталось для него навсегда самым любимым.
Они расстались в мае сорок четвертого года в Бессарабии, на аэродроме в Бельцах. Он привез ее с фронта на «виллисе». Оставалось два месяца до родов, но ее беременность все еще была почти незаметна, и она сердилась, что он отправляет ее в тыл слишком рано.
Всю дорогу, сидя на переднем сиденье, между ним и шофером, она молчала. Только на крутом повороте, когда их тряхнуло и он, примостившийся, чтобы не стеснить ее, на самом краешке сиденья, чуть не вылетел из машины, она, вскрикнув, крепко обхватила его шею обеими руками, но тотчас же отпустила и опять безучастно молчала до самого аэродрома.
На аэродроме целый час,
