Не пущу!
— Так мы же по закону.
— Покажи, где тот закон?
— Примем в совете решение.
— По мне, энто не закон. Ты покажи, где вышестоящая власть так приказывает? Чтобы напечатано было. Тогда пущу. А так-то мало кому чего вздумается. Сегодня ты по анбарам шариться станешь, завтра Ефим Сельницын придет. Так я обязанный каждому вороты открывать? По мне хоть сам районный партейный секретарь приезжай, все равно правов на то нет.
— Да-а! Крепкий ты, Максим Ерофеевич! — заключил Федот Еремеев, прекращая бесцельную беседу.
Вечером пришлось выпустить из темной и Егора Горбунова.
1
Не пойман — не вор! Этим пользовался Максим Большов. Но это же сдерживало Рогова и Федота Еремеева.
Поиски большовского самогонного аппарата пришлось усилить. Два дня по Черной дубраве ездили верховые, побывали в самых гиблых местах, прочесали все полевые избушки и балаганы. Эти два дня Большов, Прокопий Ефимович Юдин, Егор Горбунов, по следам которых можно было добраться до потаенного места, из села никуда не выезжали.
Обнаружился аппарат случайно.
В среду, накануне Петрова дня, из стада потерялась пестрая корова Семена Вороненкова. Санька знал, что коровенка блудливая, всегда за ней особо присматривал, но в этот день прозевал. Стадо паслось как раз возле поскотинных ворот в Черную дубраву. Очевидно, ворота прикрыты были неплотно, и она ими воспользовалась.
Хватился Санька Пеструхи лишь вечером, когда пригнал стадо в село. Семен орал на него визгливым бабьим голосом, грозился кулаком, а его жена, толстая Авдотья, причитала по корове, как по самому дорогому существу.
Потерял, так найди! Такова уж неписаная обязанность пастуха.
Поужинал Санька, положил в карман кресало с фитилем, чтобы на всякий случай, если понадобится, огоньком согреться, и пошел. За гумнами остановился: страшновато одному идти в Черную дубраву.
Подумал и повернул обратно. Через два переулка, на той же Третьей улице жил Иванко Петушок. К нему и постучался в окошко. На счастье, Иванко был дома. Поговорили. Иванко всегда был верным дружком. Плечи у него широкие, руки крепкие и надежные: однажды ударил Алеху Брагина в ухо — того как ветром сдуло!
Из-за озера, со стороны Каменных гор, накатывалась черная туча. Доносились отдаленные раскаты грома, будто где-то перекатывали бревна. А в лесу стояла тишина и такая темнота, что даже вблизи березы казались черными.
Искали Пеструху всю ночь. Корову в поле, как иголку в сене, не скоро разыщешь. Забрела куда-нибудь в высокую пшеницу, наелась до отвала и лежит, жует жвачку. Кричали, звали: «Тпру-ка! Тпру-ка» — не отзывается. А может, еще с вечера попала волкам на зубы.
Перед рассветом разразился теплый проливной дождь. Косые струи хлестали по невидимой в темноте березовой листве. Огненными стрелами разлетались молнии. Земля вздрагивала от грома.
Пришлось искать укрытие, чтобы переждать непогоду, просушиться хоть немного возле костра. Свернули с полевой дороги в мелколесье, пересекли его и тотчас же наткнулись на загородку. За мокрым пряслом на большой поляне — избушка. Под навесом у избушки всхрапывают кони, стоят две телеги с поднятыми оглоблями, а в оконце избы — свет. Отблески его, словно свеча на ветру, то вспыхивают, то гаснут: значит, на очаге горит огонек.
Петушок, не останавливаясь, первый перепрыгнул через прясло.
— Обожди, Иванко! — остановил его Санька. — Чья это загородка?
— Пошли да и все! — невозмутимо ответил Петушок. — Чья-то из наших, октюбинских, небось, не прогонят.
— А может, мы не к месту пришли. Гляди — скоро светать начнет, а они, хозяева-то, не спят. Пошто?
— Смутно вот и не спят! Либо коней караулят. Айда, пошли!
Санька тоже перелез через прясло и, как Иванко ни настаивал, все-таки остановил его, решив предварительно проверить, кто там.
— Как бы лихо не вышло!
— Ну, ладно, проверяй! — Петушок присел на траву. — Мне-то уж все равно: до последней нитки мокрехонек! Обожду!
Подобравшись к вырубленному в стене крохотному оконцу без стекла, Санька прислушался. Был отчетливо слышен мужской разговор. С первых же слов он узнал по голосам Максима Большова и Прокопия Юдина. Не будь поблизости Иванка Петушка, он сбежал бы отсюда. Да, пожалуй, и с Иванком сбежал бы, если б не услышал, с какой насмешкой и злорадством упоминаются в разговоре имена дорогих людей.
— Дурак Федотко! — сказал Юдин. — Где хитер, а тут до ума ему не дошло, как следовает Егорку Горбунова потрясти.
— Егорко беднеющий класс, потому он его и не стал ущемлять. А я так и думал — провалюсь. — Голос Большова звучал солидно и довольно. — Вообще, согнул он Егорку круто, еще бы чуть-чуть — и быть бы мне при пиковом интересе. Не то ли что аппарат, но и кое-какой хлебушко потерял бы.
— А Ефросинья тебя все же подвела.
— С Фроськой я сам чуток виноват. Велел ей Пашку Рогова поймать на крючок, а она по бабьей глупости перестаралась.
— Бросит она тебя теперича, не снесет побоев.
— Отойдет! Не родилась баба, коя бы из моих рук самовольно ушла! Но на Пашку ее теперича не натравишь. Пугнула ее Маланья, да и Пашка мимо окон, небось, перестанет ходить. Убрать бы его, что ли, как того!
— Его из-за угла не скоро возьмешь, — с сомнением сказал Юдин. — Постоянно ходит при револьвере. Зоркий и сторожкий, недаром в солдатах служил. Но, с другой стороны, иного выхода, пожалуй, нет. Я думаю, придавит он все же нашего брата.
— На Петров день надо что-то придумать. Чем завтре в Октюбе будет пьянее, тем лучше. Эвон отец Никодим прошлый раз как баял: бог-де в христианском деле завсегда поможет! А тут еще и святой Петро на пристяжку возьмется.
Оба засмеялись. Который-то из них прошелся по земляному полу избушки, пошарил на нарах. Звякнул ковш.
— Давай-ко, Максим, хлебнем еще по малому в честь святого Петра. Кто ж его знает, может, он и вправду поможет. На крайний случай, это ведь он у ворот рая с ключами сидит. Доведется на том свете с ним повстречаться, авось добро вспомянет, выдаст андельские крылья и золотые круги на голову.
Булькая, полилась в ковш самогонка. Выпили. Оба откашлялись.
— Хо-ро-ша! — похвалил Юдин. — Много ли ты ее нагнал?
— Ведер до двадцати.
— Всю сбыл?
— Ведра четыре, те что Федотко у Ефросиньи в чулане нашел, забрали и вылили, но остальные Фроська успела сбыть. — Товар-то перед праздником ходкой.
Дождь продолжал шуметь. От мокрой одежды, от напряжения Саньке стало холодно. Иванко Петушок, которому, очевидно, уже надоело лежать в траве, свистнул. Под навесом кони забеспокоились, в избушке заурчала собака. Санька испуганно метнулся от стены, запнулся о вбитый у завалины кол и плашмя упал. Дальше все произошло в
