— Конечно, ясно, — охотно подтвердил Некрасов. — А неплохо бы было щец с молодой баранинкой рубануть… Хороши овечки у хозяйки, особенно одна ярка справная. Там курдюк у нее — килограмма на четыре, не меньше! Ежели раздобрится хозяйка на овцу, надо только эту ярку резать. Я ее облюбовал, еще когда овцы с попаса пришли.
— Борщ из баранины хорош с молодой капустой, — задумчиво сказал старшина.
— Капуста молодая, а картошка должна быть в борще старая, — с живостью отозвался Некрасов. — В молодой картошке толку нет, на варево она не годится.
— Можно и старой положить, — согласился старшина. — А еще неплохо поджаренного лучку туда кинуть, этак самую малость…
Незаметно подошедший к ним Василий Хмыз тихо сказал:
— До войны мама всегда на базаре покупала баранину непременно с почками. Для борща это замечательный кусок! И еще укропу надо немного. От него такой аромат — на весь дом!
— Укроп — баловство одно. Главное, чтобы капуста свежая была и помидорки. Вот в чем вся загвоздка! — решительно возразил старшина.
— Морква тоже не вредная штука для борща, — мечтательно проговорил Некрасов.
Старшина хотел что-то сказать, но вдруг сплюнул клейкую слюну, злобно проворчал:
— А ну, кончай базар! Давай, дочищай оружие, сейчас проверять буду по всей строгости. Затеют дурацкие разговорчики, а ты их слушай тут, выворачивай живот наизнанку…
Большинство бойцов расположилось спать на дворе, возле сарая. Хозяйка постелила себе на кухне, а в горнице, отделявшейся от кухни легкими сенями, легли на полу старшина, Стрельцов, Лопахин, Хмыз, Копытовский и еще четверо бойцов.
Хмыз и длинношеий боец, за которым прочно утвердилась кличка Раколов, долго о чем-то шептались. Копытовский на ощупь ловил блох, вполголоса ругался. Лопахин выкурил две папироски подряд и притих. Спустя немного его шепотом окликнул старшина:
— Лопахин, не спишь?
— Нет.
— Смотри не усни!
— Не беспокойся.
— Тебе бы для храбрости сейчас грамм двести водки, да где ее, у чертова батьки, достанешь? Лопахин тихо засмеялся в темноте, сказал:
— Обойдусь и без этого зелья.
Слышно было, как он с хрустом потянулся и встал.
— Пошел, что ли? — шепотом спросил старшина.
— Ну, а чего же время терять? — не сдерживая голоса, ответил Лопахин.
— Удачи тебе! — проникновенно сказал Раколов.
Лопахин промолчал. Ступая на цыпочках, он ощупью шел в кромешной тьме, направляясь к двери, ведшей в сени.
— В доме спят самые голодные, остальные — во дворе, — вполголоса сказал Хмыз и по-мальчишески прыснул, закрывая рукою рот.
— Ты чего? — удивленно спросил Копытовский.
— Но пасаран! Они не пройдут! — дрожащим от смеха голосом проговорил Хмыз.
И тотчас же отозвался ему Акимов, снайпер третьего батальона, желчный и раздражительный человек, до войны работавший бухгалтером на крупном строительстве в Сибири:
— Я попрошу вас, товарищ Хмыз, осторожнее обращаться со словами, которые дороги человечеству. Интеллигентный молодой человек, насколько мне известно, окончивший десятилетку, а усваиваете довольно дурную манеру — легко относиться к слову…
— Он не пройдет! — задыхаясь от смеха, снова повторил Хмыз.
— И чего ты каркаешь, губошлеп? — возмущенно сказал Раколов. — «Не пройдет», «не пройдет», а он потихоньку продвигается. Слышишь, половица скрипнула, а ты — «не пройдет». Как это не пройдет? Очень даже просто пройдет!
Копытовский предупреждающе сказал:
— Тише! Тут главное — тишина и храп.
— Ну, храпу тут хватает…
— Тут главное — маскировка и тишина. Если и не спишь от голоду, то делай вид, что спишь.
— Какая тут маскировка, когда в животе так бурчит, что, наверное, на улице слышно, — грустно сказал Раколов. — Вот живоглоты, вот куркули проклятые! Бойца — и не покормить, это как? Да, бывало, в Смоленской области, там тебе последнюю картошку баба отдаст, а у этих снега среди зимы не выпросишь! У них и колхоз-то, наверное, из одних бывших кулаков… Продвигается он или нет? Что-то не слышно.
— Выдвинулся на исходные позиции, но все равно он не пройдет! — со смешком зашептал Хмыз.
— Вас, молодой человек, окончательно испортила фронтовая обстановка. Вы неисправимы, как я вижу, — возмущенно сказал Акимов.
— А ну, кончай разговоры! — сипло зашептал старшина.
— И чего он шипит, как гусак на собаку? Дело его стариковское, лежал бы себе да посапливал в две отвертки… Не старшина у нас, а зверь на привязи…
— Я тебе завтра покажу зверя! Ты думаешь, я тебя по голосу не узнал, Некрасов? Как ты голос не меняй, а я тебя все равно узнаю!
Минуту в горнице держалась тишина, нарушаемая разноголосым храпом, потом Раколов с нескрываемой досадою проговорил:
— Не продвигается! И чего он топчется на исходных? О, зараза! Он пока выйдет на линию огня, всю душу из нас вымотает! О господи, послали же такого торопыгу. К утру он, может, и доползет до сеней…
Еще немного помолчали, и снова Раколов, уже с отчаянием в голосе, сказал:
— Нет, не продвигается! Залег, что ли? И чего бы он залег? Колючую проволоку она протянула перед кухней, что ли?
Окончательно выведенный из терпения, старшина приподнялся:
— Вы замолчите ныне, вражьи сыны?
— О господи, тут и так лежишь, как под немецкой ракетой… — чуть слышно прошептал Раколов и умолк: широченная ладонь Копытовского зажала ему рот.
В томительном ожидании прошло еще несколько долгих минут, а затем на кухне зазвучал возмущенный голос хозяйки, послышалась короткая возня, что-то грохнуло, со звоном разлетелись по полу осколки какой-то разбитой посудины, и хлестко ударилась о стену дверь, ударилась так, что со стен, шурша, посыпалась штукатурка и, жалобно звякнув, остановились суетливо тикавшие над сундуком ходики.
Спиною отворив дверь, Лопахин ввалился в горницу, пятясь, сделал несколько быстрых и неверных шагов и еле удержался на ногах, кое-как остановившись посредине горницы.
Старшина с юношескою проворностью вскочил, зажег керосиновую лампу, приподнял ее над головой. Лопахин стоял, широко расставив ноги. Иссиня-черная лоснящаяся опухоль затягивала его правый глаз, но левый блестел ликующе и ярко. Все лежавшие на полу бойцы привстали, как по команде. Сидя на разостланных шинелях, они молча смотрели на Лопахина и ни о чем не спрашивали. Да, собственно, и спрашивать-то было не о чем: запухший глаз и вздувшаяся на лбу шишка, величиной с куриное яйцо, говорили красноречивее всяких слов…
— Александр Македонсков! Мелкая блоха! Ну, как, скушал нежданку? — уничтожающе процедил сквозь зубы бледный от злости старшина.
Лопахин помял в пальцах все увеличивавшуюся в размерах шишку над правой бровью, беспечно махнул рукой:
— Непредвиденная осечка! Но зато, братцы, до чего же сильна эта женщина! Не женщина, а просто прелесть! Таких я еще не видывал. Боксер первого класса, борец высшей категории! Слава богу, я на обушке воспитывался, силенка в руках есть, мешок в центнер весом с земли подыму и унесу, куда хочешь, а она схватила меня за ногу повыше колена и за плечо, приподняла и говорит: «Иди спи, Петр Федотович, а то в окно выброшу!» — «Ну, это, — говорю ей, — мы еще посмотрим». Ну и посмотрел… Проявил излишнюю активность, и вот вам, пожалуйста… — Лопахин, морщась от боли, снова помял угловатую лиловую шишку над бровью, сказал: — Да ведь это удачно так случилось, что я спиною о дверь ударился, а то ведь мог весь дверной косяк на плечах вынести. Ну, вы как хотите, а я — если живой останусь — после войны приеду в этот хутор и у лейтенантика эту женщину отобью! Это же находка, а не женщина!
— А как же теперь овца? — удрученным голосом спросил Некрасов.
Взрыв такого оглушительного хохота был ему ответом, что Стрельцов испуганно вскочил и спросонок потянулся к лежавшему в изголовье автомату.
— А находка твоя завтра кормить нас будет? — сдерживая бешенство, спросил старшина.
Лопахин жадно пил теплую воду из фляжки и, когда опорожнил ее, спокойно ответил:
— Сомневаюсь.
— Так чего же ты трепался и головы нам морочил?
— А что ты от меня хочешь, товарищ старшина? Чтобы я еще раз сходил к хозяйке? Предпочитаю иметь дело с немецкими танками. А уж если тебе так не терпится — иди сам. Я заработал одну шишку, а тебе она насажает их дюжину, будь спокоен! Что ж, может, проводить тебя до кухни?
Старшина плюнул, вполголоса выругался и стал натягивать гимнастерку. Одевшись и ни к кому не обращаясь, он угрюмо буркнул:
— Пойду до председателя колхоза. Без завтрака не выступим. Не могу же я являться по начальству и сразу просить: покормите нас, босяков. Вы тут поспокойнее, я скоро обернусь.
А Лопахин лег на свое место, закинул руки за голову, с чувством исполненного долга сказал:
