Владимир Успенский - Неизвестные солдаты, кн.1, 2

Дома собрались уже учителя, товарищи отца по охоте. Мужчины курили возле открытой форточки, женщины смотрели альбомы с фотографиями. Шел общий, волновавший всех разговор – от первой или второй жены дети у нового райвоенкома.

Игоря сразу затормошили, засыпали вопросами. Толстый, с грубым, обветренным лицом лесничий Брагин навалился огромным животом, обнял за плечи, потянул к окну, заполнив комнату гудением могучего баса, рождавшегося в глубине его обширных недр.

– А ну, сынку, поворотись к людям, поглядим, как жилось тебе на столичных харчах…

Среди гостей оказалась и Соня Соломонова. Заботливая Антонина Николаевна пригласила ее, чтобы не скучно было Игорю среди взрослых. Игорь даже засмеялся – никого другого мама найти не могла! С Соней только и веселиться! Недаром же еще в школе про нее говорили: если Соломонова улыбнулась, значит, в Засеке медвежонок родился.

Гостей пригласили к столу, началось перемещение из одной комнаты в другую. Воспользовавшись этим, Игорь ускользнул на кухню, к дяде Ивану. О том, что он приехал, догадался еще во дворе, увидев под навесом сани с поднятыми оглоблями.

Дядя Иван выглядел празднично. Чисто выбрит, волосы подстрижены в скобку. Под узковатым в плечах пиджаком – синяя сатиновая рубаха с белыми пуговицами. Солдатские брюки заправлены в кирзовые начищенные сапоги.

Разом вспомнились Игорю летние беззаботные дни в деревне. Крепко обняв дядю, теребил за рукав, расспрашивал радостно:

– Как вы там? Тетя Лена здорова? А галчата твои?

– Все слава богу, – улыбнулся дядя Иван. – Алена кланяться велела.

– Чего же не приехала?

– Хозяйство не на кого оставить. Тебя в гости ждет. Малины, значит, вот прислала сушеной… Василису-то помнишь? Красивой она теперь девкой стала.

На кухню пришел Григорий Дмитриевич, позвал в столовую. У дяди Ивана сразу угасла улыбка.

– Я, Гриш, лучше тут посижу. Дюже у тебя народ серьезный. Я бы пропустил маленькую с Марфой Ивановной и спать. На базар спозаранку.

– Идем, – строго сказал Григорий Дмитриевич. – Там лесничий тебе место держит.

Дядя Иван одернул пиджачок, пригладил рукой волосы, сутулясь, пошел за братом.

В столовой был раздвинут большой стол, покрытый хрустящей, накрахмаленной скатертью. Со всего дома собрали сюда стулья. Закуска была приготовлена славная. По центру стола одна возле другой стояли глубокие обливные миски. В них кислая капуста – красная и белая, моченые яблоки, пупырчатые огурцы своего посола: с перцем, чесноком и листом смородины. В салатницах пламенел рубиновый от свеклы винегрет. Оттаивая, запотевали графины с водкой, только что принесенные из холодных сеней.

Жирные каспийские селедки, нарезанные крупными кусками, лежали в стеклянных лотках, открыв рты с пучками зеленого лука его выращивал на окне Славка). Рядом заливная рыба в светлом желе. Тесно стояли тарелки с закуской из магазина – сыром и колбасой. Для любителей был тут и белый, влажный, недавно натертый хрен, и густая горчица.

На маленьком столике возле двери дожидались своей очереди запеченный окорок с розовой корочкой, большие блюда с холодцом и вареное мясо в чашках.

– Вот это по-нашему, по-российски, – басил Брагин, усаживаясь на стул, скрипевший под его тяжестью. – Такой стол и трогать жалко, а ведь придется. Верно, Марфа Ивановна?

Бабка, причесанная по-праздничному, в голубой поплиновой кофте с буфами на плечах, в черной со множеством сборок юбке, будто помолодела, с лукавинкой поглядывала из-под платка.

– Не осуди, Дорофеич, не осуди. Чем богаты, тем и рады!

– Все бы вам скромничать, – грозил ей пальцем лесничий.

Григорий Дмитриевич утром побрил голову, и теперь она, гладкая, желтоватая, блестела под электрической лампочкой. Ворот новой, не надеванной еще гимнастерки врезался в крепкую шею. Рядом с ним – Антонина Николаевна. Синее платье с короткими рукавами не закрывает ее острых локтей. Губы немного подкрашены, и это старит ее. На груди многоцветно вспыхивает камешек в маленькой брошке.

Игоря посадили между мамой и молчаливой, немного испуганной Соней. У Соломоновых гости бывали редко и угощали их обычно чаем. Сейчас девушка была просто подавлена и огромным столом с пузатыми графинами, с дюжиной бутылок вина, и громовым басом лесничего Брагина, и обществом взрослых, среди которых видела недавних своих учителей. Она побаивалась смотреть туда, где сидела завуч школы, женщина средних лет и весьма строгих правил, от которой Соне часто доставалось за пропуски уроков.

Первый тост за хозяина дома произнес смуглый, жуковатый Магомаев, преподаватель физики. Шел ему уже четвертый десяток, но до сих пор каждый год влюблялись в него романтичные десятиклассницы, покоренные горячим блеском восточных глаз.

Игорь не слушал длинного замысловатого тоста. Посмеивался над Соней. Налил ей вина в большую рюмку и убеждал шепотом, что первую обязательно положено пить до дна. «Напоить ее до положения риз, чтобы в драку полезла, – весело думал он. Захотелось расшевелить эту тихоню с мировой скорбью в глазах. – Достану огня из нее», – решил Игорь.

После первой рюмки гости притихли, взялись за закуску.

– Яблоки, яблоки берите, – потчевала Марфа Ивановна.

– Погоди, мать, до всего доберемся, – угрожал Брагин.

Дядя Иван неуклюже ухаживал за строгим завучем, навалил ей сразу полную тарелку винегрета, селедки и соленых грибов.

– Допей, допей, – уговаривал Соню Игорь.

– У меня уже голова кружится.

– Пройдет. У всех так сначала. Знаешь, как студентки пьют? Кружками, похлеще ребят. Особенно медички, – врал Игорь. – Тренируйся сейчас, а то пропадешь.

Это подействовало, Соня допила. Мать, заметив, дернула Игоря за рукав.

– Смотри мне. Отвечаешь за Соню.

– По второй пора! – гудел Брагин. – Иван, действуй!

Скоро Соня охмелела, влажно зарумянились щеки, повеселели глаза, выступил на лбу пот. Она тоненько смеялась, слушая Игоря. А его вдруг охватила беспричинная злоба к ней, ненужной ему, чужой, потной, грудастой. Локтем чувствовал ее горячий бок. Усмехнувшись, нашел под скатертью ногу Сони. Ладонь скользнула под юбку. Хотел ущипнуть – не поддалась тугая гладкая кожа. С холодным злорадством смотрел на девушку, ждал: оскорбится, вскрикнет. Но на ее лице удивление сменилось улыбкой, раскрылись мокрые губы. Только порозовела сильней да опустила глаза.

Игорь, сунув руку в карман, долго вытирал пальцы о носовой платок. Злость, всколыхнувшая его, затихала, уходила вглубь.

За столом сделалось шумно. Не было уже общей беседы, говорили, спорили, разбившись на группы. Гости помоложе ушли в соседнюю комнату танцевать. Магомаев пригласил Соню. Игорь ел, с интересом следя за подвыпившими гостями. Строгий завуч – старая дева – привалилась плечом к дяде Ивану. Тот истово, серьезно слушал ее рассуждения.

– Годы, понимаете, годы жаль. И так мало сделано, так мало. Сидишь вечером одна, подводишь итоги…

Из неразберихи голосов вырывались обрывки фраз:

– Марфа Ивановна, за ваше…

– Свининку люблю, свининку…

– Все мир да мир, прожужжали все уши. И в газетах, и по радио. А знаете, что старики думают: если часто про мир говорят, значит, войны жди…

– В таком разе я, Марфа Ивановна, один выпью…

– Против русского мужика никто не устоит, – доказывал лесничий Брагин. – Русский, он прирожденный боец. У нас и одежда солдатская, обратите внимание. В Европе там народец мягкотелый, штиблеты да галстуки. А у нас – сапоги. Только рубаху на гимнастерку смени – и сейчас в строй. Сегодня с косой, а завтра с винтовкой.

– Эй, танцоры, еще по рюмке! Наливай, Дорофеич!

– А может, хватит, мужчины?

Черный Магомаев, появившийся в дверях, крикнул гортанно:

– Кто говорит хватит? Зачем на столе водка?! Пей водку! – и, гикнув, пошел вприсядку:

Испуганная, спиной пятилась от него Соня.

– Абрек, кинжал дать?

– Ножик ему!

– Не надо кинжал, я мирный. Рюмку за пляску! Григорий Дмитриевич, разрешаешь?

– Безвозбранно.

Снова уселись за стол. Шли теперь под горячую закуску: жареную гусятину с капустой.

– Марфа Ивановна, голубушка! Вы волшебница, а не хозяйка. Я вам волка за такое угощение привезу, – обещал расчувствовавшийся Брагин.

Соня горячо шептала в ухо Игоря:

– А Магомаев танцует как замечательно… На уроках строгий был… Он мне руку поцеловал.

– Ну и дурак, – сказал Игорь.

– Почему? Неудобно, да?

Булгаков только хмыкнул: прикасаться губами к этой холодной мокрой руке? Тьфу!

Спели хором несколько песен и перешли в другую комнату, ожидая, пока женщины соберут чай. Брагин пустился в пляс. Выпятив живот, уперев в бока могучие руки, шел, притопывая, по кругу, бил чечетку, оглушительно рвал слова:

– Обирючел ты совсем, Егор, в лесу сидючи, – щурила глаза Марфа Ивановна. – И песни-то у тебя разбойные.