Сотни людей с криками бежали по лугу вслед за драконом, уже поднявшимся к белокипенным облакам… Медленно – там, наверху, – он удалялся к придаченским озерам, в розовеющую даль ржаных полей. Опрокинув столик и стулья, судьи повскакали со своих мест, закричали «ура». Налетевший ветерок подхватил белые судейские листочки, погнал их по лугу, к гусиным стаям, смешал с гусями, и не разобрать было, где гуси, а где листки судейских протоколов…
И тут-то с городских бугров донесся грохот взрыва. А через самое малое время все узнали, что на жизнь его превосходительства, начальника губернии, было совершено злодейское покушение.
Страх охватил затейников и, кое-как, наспех смотав свою немудреную механику, они разбежались. Луг опустел.
Так оборвался праздник, придуманный Чериковером. Сделанный руками Анатолия Леонидовича великолепный дракон явился как бы вестником беды. Получалось отчасти даже предосудительно: губернатора убивают, а у дома Дурова – развеселое гулянье, игры и крики «ура».
– Черт бы его побрал! – раздраженно сказал Анатолий Леонидович.
– Кого? – невинно спросил Чериковер. – Губернатора?
– При чем тут губернатор! – Дуров рассмеялся. – Подумаешь, губернатор, мелочь какая… Шнур! Шнур лопнул, улетел драконище к чертям собачьим… Понимаешь? Жалко. Столько времени возился и – вот тебе…
– А губернатор-то, слышно, жив, – сказал Чериковер. – И ни единой царапинки. Везет его превосходительству.
– С-сукин сын! – Волчья усмешка мелькнула в усах. – Такой праздник испортил…
Проводив друга, он поднялся на верхнюю веранду. Так весело, звонко начавшийся день вдруг потемнел. Облачная наволочь покрыла небо. Лента реки, дальние озера и старицы, синё, радостно сверкавшие поутру, сделались серыми, белесыми. Но все равно, заречная даль была прекрасна. Великая картина русских лугов и полей всегда просветляла душу, всегда успокаивала; умиротворяла.
Удобно развалясь в плетеном кресле-качалке, прислушался к дому. Что за странная тишина? Ни голоса, ни стука шагов, ни шороха. Временами резко, неприятно вскрикнет павлин, но звук этот не нарушает тишины, а лишь подчеркивает ее, как бы обнажая.
И все молчат почему-то. Молчит, хмурится в своей «конторе», не щелкает костяшками счетов господин Клементьев. Молча возится в саду крохотка-карлик. Маруся – на вышке бельведера – с книгой, как всегда, отрешенная от мира мелких страстей человеческих, в мире своем – особом, фантастическом… Анатошка с утра убежал к матери, он там бывает теперь чаще, чем дома.
Дом.
Боже ты мой, сколько думал о нем, сколько вложил в него труда, фантазии, мечты…
О деньгах не вспоминал: черт с ними! При чем тут деньги? И вот все устроено, а чего-то не хватает.
Чего?
Гастрольная зима прошла – Москва, Петербург – в несмолкаемом шуме успеха, в овациях, в подношениях цветов, в блистательных банкетах и чествованиях.
Почетные дипломы. Адреса. Сувениры.
Новые лестные записи в путевом альбоме, в «зверинце», как он называл эту громоздкую книжищу.
А новый невиданный номер – лекция в Политехническом музее! Публика-то ведь в крайнем была замешательстве: что это? Ученая диссертация? Популярное изложение физиологической теории природы смеха? Но тогда к чему «жрецы», то есть люди, смешащие профессионально? В самом деле, что это?
Клоунада, конечно.
Петербург, где было много пустопорожних встреч и комплиментов, запомнился, как пестрая вокзальная суета: дорогие рестораны, тосты, объятия, поцелуи, пахнущие острыми соусами.
Известный литератор Б. Б. приехать даже сулился в Воронеж. Что ж, пусть приезжает. В конце концов тоже реклама.
Анатолий Леонидович любил шум вокруг своего знаменитого имени. Анатолий Дуров – этим уже все сказано, никакие фанфары, казалось бы, не нужны для привлечения публики. И все-таки…
– Непостижимо.
Так о чем это он? Ах, да… Дом. Тишина. Какие-то странные перемены тут произошли. «Не потому ли, – подумал Дуров, – не потому ли…»
– Папочка! – звонко позвала со двора Маруся. – Папочка! Нет, ты никогда не угадаешь, кто к нам пришел!
«…не потому ли, что нет Терезы?» – как-то наспех закончил он свою мысль.
Перегнувшись через балясник веранды, глянул вниз. В калитке, смущенно и радостно улыбаясь, стоял Александр Терновской.
Он заметно возмужал, раздался в плечах, оброс бородой. Изменился внешне – еще бы, два года! – но главное было во взгляде спокойных, глубоких глаз. Если вчера они сияли юношеской любовью и доверием к людям, то нынче в них появился ледяной холодок настороженности и сомнения.
– Ну как? – прищурился Дуров. – Отбарабанил? Можно, кажется, поставить точку и успокоиться?
– Да нет, что вы! – Глаза Александра смеялись. – Какое успокоенье! Все продолжается. Теперь скоро.
– Да ты и два года назад все твердил: скоро, скоро… А ведь ничего у вас не вышло.
Александр внимательно и с интересом поглядел на Дурова.
– Почему не вышло? Это вам так кажется, что не вышло. А на самом деле очень даже вышло. Может быть, даже лучше, чем задумывалось…
– Не понимаю.
– Ну, как же, должны понять. Прежде чем выступить на манеже, вы ведь репетируете?
– Конечно…
Дуров помигал недоуменно, вопрошающе и вдруг весело расхохотался:
– Во-он что!
– Вот именно, – кивнул Александр.
– Ну, дай бог, дай бог, чтоб спектакль состоялся, – улыбнулся Анатолий Леонидович. – Но скажи на милость, какой черт толкнул тебя заявиться в Воронеж именно сегодня? Слыхал небось?
– Это вы про его превосходительство? Как не слыхать, слыхал. Неприятно, конечно. Дурацкая затея…
– Как? Как? – изумился Дуров. – Дурацкая? Затея?
– Конечно. Кому это важно – убит его превосходительство или здравствует? Дело вовсе не в уничтожении отдельных личностей, икса, игрека, зета – губернаторов, министров… Суть в другом.
– Может быть, может быть, – согласился Анатолий Леонидович. – В этих ваших теориях и тактиках я, брат, откровенно говоря, профан. Но что нынешняя история с бомбой на тебе отразится – это, Санёк, как пить дать.
– Посмотрим, – Александр подмигнул. – Не так, знаете ли, страшен черт…
Он не договорил: вошла Маруся:
– Нет, папочка, что же это! Сразу заполонил человека, а другие, может быть, тоже по нем соскучились… Мы, Саша, знаете что, давайте-ка к Ляльке сходим, вот обрадуется!
– Валяйте! – махнул рукой Анатолий Леонидович. – Проведайте бедняжку… Она там небось со скуки позеленела. Монастырь! – презрительно фыркнул. – Фармакология…
Сильный, властный, все на белом свете попробовавший и повидавший, – «медные трубы и чертовы зубы», как любил говаривать, – он воображал, что на его житейском триумфальном пути нет уже да и не может быть никаких препятствий, никаких тупиков и неразрешимых задач. Все безусловно подчинено его воле, его желанию, даже его прихоти.
Это действительно, пожалуй, так и было до поры до времени. Четвероногие и крылатые артисты охотно и безотказно выполняли его приказания; помощники с лету читали его команду в любом, самом незаметном жесте, во взгляде, в слегка приподнятой брови. В доме на Мало-Садовой – Тереза, Еленочка, дети, прислуга – всё как бы великолепным оркестром было, которым дирижировал легко, уверенно. И вдруг жизнь принялась преподносить сюрприз за сюрпризом. Он растерялся, дирижерская палочка дрогнула, листы партитуры рассыпались, смешались. Инструменты заиграли кто во что горазд.
Ляля с ее аптекарем. Тереза. И вот теперь – Анатошка. Вбил в голову, что будет циркистом. Чертенок упрям, похвальное качество, но…
Но! И еще раз – но!
Впрочем, придется начать издалека.
Бывало, говорят в доме о мальчишке, со смехом передают всякие забавные его выходки: как петуха учил наземь падать замертво; или собачонку приблудную по прозвищу Мочалка – танцевать. Анатолий Леонидович лишь хмурится, нехотя морщит губы в насмешливой улыбке.
Но вот однажды на речном бережку сам подсмотрел: мальчишка легко делает такие акробатические номера, что хоть бы и взрослому впору: сальто-мортале, например, без разбега, с места! Это, знаете ли… Он, Анатолий Леонидович, в свое время сколько был бит немцем Клейстом, пока не научился прилично выполнять это самое проклятое сальто!
Тогда задумался.
Ярко, светло озаренные, в памяти вспыхнули милые, глуповатые картинки: Анатошка в колыбельке – гукает, трогательно разевает беззубый ротик, тянет крохотные ножонки вверх, к отцовскому лицу… И он, уже знаменитый, уже познавший «чертовы зубы», – он щекочет пушистыми усами эти ножонки, целует розовые пахучие пяточки…
И множество других мгновений вспомнилось. Как, например, подбрасывал малыша высоко, к потолку, и тот, заходясь в смехе от страха и восторга, требовал повторить, повторить…
– Сё! – кричал. – Сё!
Это значило: еще.
А затем? Что-то молчала память о том, как сын рос, как научился грамоте, как пошел в Чернозубовское реальное. В памяти иное было: Прекрасная Елена, дом, слава.
