— Аллилуйя!
Ирма положила руку на плечо Сидякина, откинула голову и, держа в уголке рта папиросу, дымила и передергивалась. Сидякин напирал грудью, шел на всех парах, отдувался и пыхтел, а Ирма, прижимаясь голым плечом к бакенбарде, покорялась и отступала.
— Алло! — крикнула она, обнимая коленями его колено.
— Всегда готов! — рявкнул он, повертывая ее вокруг себя,
— Ты чего нос повесил? — крикнул Мирон Миронович Перешивкину. — Наливай по маленькой!
Обмякая на стуле, Перешивкин растопырил ножищи, голова его, упираясь тупым подбородком, стояла на столе, как медный котел, по бокам головы торчали красные уши — ручки котла, и только глаза — заклепанные гвозди, уставились на ирмины ноги. Граф пил вино, присосавшись губами к крану боченка, красная жидкость текла по его лицу, спортивному костюму и струйкой сбегала с краг на пол.
— Ваше сиятельство! — проговорил Мирон Миронович, торжествуя. — Мастак ты по смешным историям, хоть бы словечко вымолвил!
Граф оторвался от крана, расстегнул костюм, засунул большие пальцы за плечики жилета и, оттопырив и шевеля остальными, загнусавил:
— Какая ра-ажни-ца мьежду фокштрот и лубов?
— Не знаю! — ответил Мирон Миронович, поспешно отступая назад. — И кошками же от тебя шибает!
— Фокштрот, — запел пакостный граф, не обращая внимания на восклицание Мирона Мироновича, — это…
— В высшей степени нахальство! — закричал Канфель, подбегая к графу. — Немедленно перестаньте, или…
— А любовь? — громко спросила Ирма.
— Вы должны его остановить, как интеллигентная женщина! — возмутился Канфель, повернувшись к танцовщице. — А вы потакаете ему!
— Прошу повежливей! — проговорила Ирма, меряя Канфеля взглядом с головы до ног. — Вы говорите не с вашей жидовкой!
— Жидо… — захлебнулся граф.
— Жи…. — разжались губищи Перешивкина.
— Хамство! — неистовым голосом заорал Канфель, бросаясь к Ирме.
— Руки прочь от женщины! — выпалил Сидякин и вытащил из заднего кармана брюк браунинг.
Канфель отступил, граф присел на корточки, у скрипача косой глаз мокрицей полез на лоб. Только привычный кругляш прыгнул и повис на руке уполномоченного:
— Кацо, себя погубишь, — меня погубишь!
(На суде при общем смехе, кругляш уверял, что, если бы не он, Сидякин перестрелял бы всех и непременно застрелился бы сам.)
У Канфеля лопались виски, колени подгибались, как гутаперчевые, он плюхнулся на первый попавшийся стул и закрыл лицо руками. Рыданья, как куски мяса, вырывались из сердца, застревали в схваченном спазмами горле, он задыхался и до крови кусал губы.
— Да с чего ты, Марк Исакыч? Ведь они пошутили! — убеждал его Мирон Миронович, проклиная графа и его язык. — К слову сказать, какой ты еврей! Ты и на еврея-то совсем не похож!
Скрипач пришел в себя, смычок вспорхнул над скрипкой, пальцы пианистки подпрыгнули над клавишами, виолончелист тупым смычком перепиливал виолончель. Ирма в комнате кругляша надела балетные туфли, сняла с себя верхнюю одежду и, задрапировавшись в кашемировую шаль, заколола ее булавками. Она выбежала, встала на носки, прошла, постукивая кастаньетами, высоко поднимая острые колени и дразня лиловыми гармошками подвязок, на которых гримасничали белоглазые и красногубые рожицы негров. Мирон Миронович сорвался со стула, подскочил к Ирме и попятился, крестясь.
— Свиньи!
На шали, начиная от каймы, где переплетались миндали — восточный символ семейного счастья, по кремовой середине были нарисованы свиные зеленые морды, имеющие по нескольку пар глаз и ушей в самых неподходящих местах. Оркестр перешел на шопот. Ирма остановилась, стянула с себя шаль и, увидев рисунок, полуголая, с истерическим визгом убежала.
— Прек! — крикнул Сидякин, махнув салфеткой на музыкантов. — Прекратить! — и, намочив салфетку водой, он положил компресс на голову.
Канфель искал глазами Рахиль, ее не было в комнате, он вышел из кабачка, посмотрел по сторонам и позвал девушку. Не слыша отклика, Канфель пошел по дорожке, ноги его были нетверды, он оступался, сползал вниз, и гальки катились под ногами. Солнце поднимало розовый парус, волны, как петухи, задирали красные гребешки и тихо-тихо перекликались: «Ску-ка-реку! Ску-ка-реку!» Канфель подошел к валуну, валун — блестящий и широкоскулый — лежал, как бегемот, высунувший морду из моря. Канфель влез на него, вокруг валуна была обмотана веревка, но конец ее болтался в воде: лодка исчезла.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
О РАЗНЫХ ПУТЯХ И ЦЕЛЯХ
— Рахилечка, ты же имеешь ум! — говорила тетя Рива. — Если молодой человек бегает за тобой, наверное, он хочет быть женихом! Ты, слава-богу, не кто-нибудь, у тебя — образованность, симпатичность, ты можешь получить твое счастье!
— Не все так, тетечка! — ответила Рахиль, переглядываясь с отцом, который чинил хомут. — Для меня кой-что не хватает!
— Конечно, твой отец не граф Потоцкий! От этого ты не хуже! У тебя шейка — игрушечка, ручки — капелюшечки, ножки — два тараканчика, щечки — свежие булочки, глазки — стрекозинки, так и прыгают, так и прыгают!
— Ой, не могу! — покатилась со смеху Рахиль. — Отец, караул!
— Рива, ты плохой шадхен! — сказал Перлин, перевертывая хомут на коленях. — Шадхен должен быть один раз дипломат и два раза нахал!
— Скажите, какой мудрец! — воскликнула тетя Рива. — У девочки нет матери, так никто о ней не думает! Что, этот Канфель босяк, мамзер? Он — умник, имеет достаток, сам — москвич и разговаривает, как профессор. Почему он не пара?
— Все-таки нет главного! — наконец, проговорила Рахиль, отдышавшись от смеха. — Нет!
— Что нет?
— Любви, тетечка!
— Лю-юб-ви-и! Так ты хочешь, чтоб твоя любви сразу в тебя заскочила! Что, твой отец сразу полюбился и поженился с матерью? Самуил, скажи мне напротив?
— Ты забыла, Рива, мы полюбились, но я имел перед собой призыв. А когда призыв, самый хороший жених — не жених!
— Хорошую помощь он дает мне! — рассердилась тетя Рива. — Я разрываюсь на кусочки, чтоб Рахилечка не жила в этой Арапии! Прилично порядочной барышне сидеть на вонючем паровике и копаться с навозом? Один сумасшедший может желать такую приятность для своей старшей дочери!
— Ну, Рахиль, ответь сама! — сказал Перлин. — Я тебе не советник!
— Отец, мне нечего говорить! У меня нет любви к Канфелю. Я не хочу менять «Фрайфельд» ни на какую Москву! — Она подошла к тете Риве и взяла ее за локоть. — Тетечка, я найду себе пару. Не здесь, так у соседей!
— Там же русские и татарины!
— Что с того?
— Ой, Рахилечка, на твой век евреев тоже хватит!
Она махнула рукой, взяла с подоконника свои очки, расправила веревочки, и по тому, как дрожали ее руки, Рахиль поняла, что тетя Рива очень взволнована. Девушка поцеловала ее в щеку, взяла ведро с парным молоком и вышла из домика. Она медленно шагала и думала, что вот пятый год, как после войны и голода, революции и погромов, взбудораженные, чахоточные, нищие евреи хлынули из местечка, словно кровь из раны. Пошли сгорбленные рыцари иглы и шила, владельцы треснувших трестов, т. е. об’единенных копеечных палаток и лавчонок, почтенные «американцы», живущие на грошовые подачки родственников заокеанской республики, и все прочие «люди воздуха», для которых угол и кусок хлеба были необходимы, как для раненых лазарет. Сорокапятилетний Перлин распродал домашний скарб, чтоб иметь деньги на «полхода» и лошадь, получил в Комзете путевку третьей категории и сводил детей на могилы их матери и старшего брата. Он покинул свой подвал, фамильный склеп, лежащий на два этажа ниже земли, взял с собой старый молот, которым двадцать лет ковал и дрался в рядах самообороны, и втиснулся с детьми в товарный вагон. Переселенцы ехали в степи, к земле, к новой жизни, переселенцев провожали и встречали на станциях музыкой, речами, подарками, — и улыбались пергаментные лица, но в сердце, как в ночном небе, все еще мерцала родная звездочка — затхлое и желчное местечко. В Евпатории на вокзал вышел встречать зятя и внуков дедушка Меир, взял на руки восьмилетнего Левку, гладил по щеке Рахиль и плакал, говоря:
— Деточки, мои сладкие! Я же думал, что меня навестит ангел Азраил, а бог послал вас! — Он пожал сильную руку Самуилу Перлину и потянулся к нему добрыми губами. — Ну, кузнец, кушай свой хлебец! — и, поцеловав его, сказал по-древнееврейски: — Кто купит хлеб на базаре, уподоблен грудному младенцу, который имеет много кормилиц и все-таки знает голод! Кто же берет хлеб со своего поля, уподоблен младенцу, который кормится от груди матери!
Левка остался у деда, стал учиться в евпаторийской школе, а Перлин и Рахиль ушли в зной, ветер, безводье, бессонье, начали радостную, суровую работу на суглинистой земле, непокорной и безжалостной, как смерть. Назад не было пути, переселенцы ели гнилую картошку и кукурузу, переселенцев ели вши, выгонял из степи ветер и туман, их не слушались ни волы, ни лошади, ни коровы. Но, голодные, промерзшие, еще верящие в бога и чорта, еще носящие в себе средневековые обычаи и обряды, слушались они агронома, инструктора, книжку, сколачивали из досок бараки крепкие, как гроб, и рыли землю глубоко, как могилу.
