Здесь лампочки горели только над верстаками, пахло клеем и кожей, гул станков звучал приглушенно, и в нем можно услышать короткие, успокаивающие трели сверчка, который — Андрей знал это — прятался возле батареи под лестницей. Звонкие и редкие, словно капли, падающие звуки вызывали в памяти воспоминание о деревенском утре. Он не знал, когда это было, но помнил хруст соломы под копытцами теленка, которого держали в доме, острую морозную свежесть, что просочилась в приоткрытую дверь, предрассветную синь за окном, оранжевые вихри огня в зеве большой русской печи и такое же мирное треньканье сверчка…
В коридорах и подсобных помещениях работали мужчины: челночники, слесари, шорники, батанщики — люди деловые, взрослые, уверенные в себе. Без них не могла обойтись ни одна ткачиха. Андрей завидовал тому внутреннему достоинству, которое сквозило в их манере говорить чуть свысока и веско, в спокойных и четких движениях. И в цех они входили иначе, чем Андрей. У них были мужские профессии. С ткачихами они держались то дерзко, то снисходительно.
Андрею нравилось смотреть, как они трудятся, а они, чувствуя это, с особенным шиком орудовали молотками и рашпилями, шильцами и острыми, как бритвы, ножами. Андрей пытался сблизиться с ними, но его отпугивало их свойство подшучивать над каждым, в ком уловили они какую-то слабинку, и особенно, как говорят они о женщинах, о любви. Андрей не соглашался с ними во многом, не мог согласиться. Тем больней ударил его рассказ челночника Василия Симакова.
Андрей работал в ночную смену, сидел после обхода над конторским журналом и почувствовал, что засыпает. Он встал из-за стола, прошел один цех, другой и спустился в нижний этаж. Дверь столовой была еще закрыта. Андрей постоял перед ней и заметил у верстаков собравшихся в кучку мужчин. Был там и шорник Федя — сухонький, сутулый, с выцветшими глазками, который на все вопросы неизменно отвечал:
— Мне что? Я сижу, свое дело исполняю. У меня интереса нет. Я себя знаю да старуху свою…
Андрей подошел, встал возле Феди и стал слушать. Василий рассказывал с каким-то особенным, жестоким удовольствием.
— Так вот, Колька с Иваном закадычные друзья были. Охотой вместе баловались. Потом начали что-то врозь. Иван Кольку зовет, а тот — некогда. То ему дом подрубать надо, то крышу красить. Ну, Иван без него на охоту ходит, с другими. Раз его соседка останавливает и говорит: «Мое дело, Иван, десятое, да только ты за порог, а Колька на порог. На Лизавету твою я зла не держу, и дела мне до вас нет, да вся улица о том судачит». Это, значит, в середу было, а в субботу Иван опять на охоту собрался. Ружье он не дробью, а пулей зарядил. Прошел по улице, свернул — и задами обратно, к соседу, который напротив жил. «Пусти, — говорит, в чулане посидеть. Я шутку задумал». Тот пустил. И вот сидит Иван в чулане у окошечка, и ему весь свой дом виден. Часа не проходит, смотрит — Колька идет. Шасть на крыльцо, стучит, Лизавета ему открывает. Ладно. Полчаса проходит — Колька все там. Тогда Иван вышел, ружье в руку и через двор в дом, черным ходом, значит…
Тут Василию приспичило закурить. Он неторопливо извлек пачку из кармана рубашки, достал папиросу, зажал ее в зубах и стал шарить спички. Федя опередил его: чиркнул своей спичкой, протянул огонек.
— А дальше-то что?
— Сейчас, затянуться, дай… А там, братцы, угощенье на столе и водка! Ивану аж обидно стало. Ему жена на четверку с оговором дала, а тут поллитра стоит!
— Ну и ну, — рассерчал Федя.
— И я говорю, — согласился Василий. — Иван в спальню, а они там уже лежат.
— Заливаешь… — не сдержался молодой слесарь.
— Куда там — заливать! Все как есть рассказываю.
— Не могла баба так обнаглеть.
— Ты баб еще не знаешь, — взвился другой, постарше, — ну, и помалкивай себе. Рассказывай, Вася.
— Да, такое дело. Иван о ходу пальнуть хотел, а потом бросил ружье, чтобы до греха, значит, не дошло, и говорит: «Вот, говорит, как ты крышу красишь. Вот какой ты друг. Противно, — говорит Иван, — и смотреть-то на тебя. Хоть штаны напяль.» Оделся Колька и стоит перед Иваном, ждет, а тот ему: «Чего ждешь? Иди. И лучше мне не встречайся. А с ней у меня разговор будет». Колька скорей за двери, а Иван взял бутылку и одним духом допил. И ушел к старикам своим. Неделю обиду заливал — и вернулся. И рад бы ее бросить, и правильно бы сделал, да детей двое, детей жалко… С тех пор так вот и пьет. С бригады его снимали, на собраньях честили — ничто не помогает. Сломался человек. Вот как оно бывает…
После этого все помолчали, только Федя скрипел кожаным жгутом, сшивая им лопнувший шкив, и бормотал что-то.
Андрей убежал в маленькую конторку сменного мастера с пыльным окном во всю стену и неуклюжими, потемневшими столами. Здесь он переносил свои записи из блокнота в журнал, а после с чувством исполненного долга на час открывал книгу и забывался над ней. Как уютен и контрастно четок мир этой книги! В нем были злые люди, но они уже внешностью своей разоблачали себя. Добрые люди в нем по-настоящему добры, чудаковаты, доверчивы, а потому беззащитны перед злом. И с каждой страницей взрослеющий герой — мальчик, юноша, молодой человек — шел от беды к беде, ошибался, обманывался и все-таки был счастливей своих врагов, потому что на его долю вместе с кознями и лишениями щедро были отпущены и самая нежная любовь, и верная мужская дружба, и сердечное тепло простых людей.
Он посидел минут пять, захлопнул книгу и вышел в цех. Остановился на тропе и впервые смело посмотрел вокруг. Никто не наблюдал за ним и не усмехался вслед. Все были заняты работой, от усилий сотен людей и машин дрожало, как корабль на полном ходу, старое здание фабрики.
А над юностью Андрея, над этой полной труда ночью высоко-высоко, среди звезд, летал первый спутник, странный аппарат, сделанный из земного металла земными людьми, и это было чудом, и от чуда этого, казалось, должна повернуться вся жизнь.
В один день повернулась и судьба Андрея.
Уже выпал снег, и стояла настоящая зима. Андрей читал после очередной вылазки в цеха, когда в кабинет вошла уборщица — маленькая невзрачная женщина. Все ее звали Лелей. Леля остановилась у двери, поманила Андрея пальцем. Он недовольно уставился на нее, но подошел. Леля достала из кармана фартука бумажку и торопливо зашептала:
— Записочка тебе, на свиданку. Девка-то какая хорошая, Галька с десятой бригады, знаешь? Что ответить-то?
Андрей покраснел. Сначала он подумал, что над ним подшутили — фабричные люди мастера на это.
Леля понимающе усмехнулась, сунула записку Андрею в руку и громко сказала:
— Ладно, передам, что надо. Девка-то грузденек!
Андрей развернул бумажку. Там всего несколько слов, написанных химическим карандашом: «Если можно, подожди меня на мосту, ладно? Галя».
В цеха он уже не выглянул и последние четыре часа провел беспокойно. То пытался представить себе, какая она — эта неизвестная Галя, и боялся, что она в последний момент застесняется смелости своей, не придет, то снова начинал подозревать, что это чья-то хитрая проделка, и гневно решал ни минуты не стоять на мосту…
Утром это первое в его жизни свидание показалось ему чуть ли не сном. Была еще ночь. Медлительный тихий снегопад щекотал лицо, таял на губах и повисал на ресницах.
Все вокруг спало: город с потухшими фонарями, темная река в белых мягких берегах, отороченный снегом мост, седой от инея деревянный ледолом, деревья. Крупные хлопья дремотно, протяжно плыли из темноты, и только фабрика наполняла тишину густым гулом и так пылала сотнями окон, что мутное желтоватое зарево стояло над ней.
Дверь проходной все чаще хлопала, все чаще вспыхивал на серой стене ее светлый прямоугольник, в котором возникали за силуэтом силуэт. Люди шли мимо Андрея непрерывной цепочкой, с хрустом ступая по снежной белизне. Голоса их были негромки и отчетливы, а одежда все еще хранила тепло и запахи цехов, которые растворялись в неподвижном воздухе. И кто-то отделился от цепочки, приблизился к Андрею и спросил по-детски звонко и невинно:
— Здравствуй, ты давно ждешь?
Поток смены поредел и затих в глубине дремлющих улиц. Кое-где осветились окна, но скоро погасли, и городом снова, теперь уж ненадолго, овладела ночь. И только двое шли по безлюдным, казавшимся шире улицам, мимо пушистых белых деревьев и скамеек.
Андрей не помнил, что он говорил, что она отвечала или спрашивала. Он не мог управлять собой, и весь сосредоточился на том, чтобы не выкинуть чего-нибудь. И все же выкинул. На выходе из аллеи слепил снежок, какое-то время нес его в горячей ладони, а потом вдруг, не целясь, бросил в киоск, где летом продавали газировку. Раздался звон падающего стекла. Андрей сделал попытку бежать. Галя рассмеялась, а он, увидев, что вокруг никого больше нет, что бояться нечего, ссутулился от стыда и злости на себя. Губы ее долго еще смеялись, а глаза в седых от снега ресницах были глубоки и теплы.
