Вошел надзиратель, зажег свет, притворно удивился:
— Вот, мать честная! Токо на минутку отлучился…
Паша Блехман, поскуливая как щенок, бегал по палате. Левый глаз его затек от удара, губа кровоточила.
— Все забрали! — хныкал он. — Надзор шмонал четыре раза — не нашел, а эти… Что я скажу кредиторам? Солдат, ты будешь свидетель: они же меня избили!
Днем пришли работяги и добавили Паше еще один фингал — под другим глазом: блатные забрали то, что они отдали Паше на хранение.
— Эх, напустить бы на этих урок кавэче! — сказал Паша, немного успокоившись.
— Разве это поможет? — усомнился я. — Ведь КВЧ — всего лишь культурно-воспитательная часть. Газетку почитать — это они еще сумеют…
— А! — сказал Паша. — Что ты понимаешь? Я же не про это кавэче, а про другое. Про то, которое — с дубинками. Ты еще не видел их дубинки? Тогда тебе повезло. Хотя все еще впереди, — он добежал до бачка с водой, опустил туда серую от грязи тряпку, немного отжал и приложил к фингалу, — знаешь, солдат, что в лагере самое страшное? Самое страшное — это новый порядок. При старом еще кое-как жить можно, при новом можно только помирать. Так вот, кавэче — это новый порядок!
* * *
Вскоре вернулся из кандея Данилыч. И в первый же день разругал Зинаиду: крупозное воспаление легких не могла от сыпняка отличить! Заведующая больницей, военфельдшер Сорокина, стоя возле моей койки, молча кусала губы, в ее глазах метались злые молнии. Если б могла, она бы, кажется, разодрала Данилыча на части! Но она не могла — профессор был ей очень нужен.
Отыгралась она на мне: выписала из больницы раньше времени. Данилыча в этот день на месте не было — ездил на девятый ОЛП осматривать больных. Вместо больничной койки я оказался в бараке лесоповальной бригады. Впрочем, побаиваясь гнева Данилыча, Зинаида, по-видимому, предупредила нарядчика, что меня до этапа на работы гонять не следует. Дневальный барака «вечный зэк», посаженный еще при Дзержинском, Маркел Маркелыч Летунов — не то старый чекист, не то работник Наркомата в прошлой жизни — обрадовался мне, как родному.
— Думаешь, почему я в лагере двадцать лет отсидел — и всё еще живой? А всё потому, что из них лет пятнадцать сижу возле нее, голубушки, — он погладил шершавой ладонью теплый бок печки, — как после причиненного однажды на лесоповале уродства попал в дневальные, так и состою при ней, — он снова любовно погладил печку и подкинул в топку пару поленьев, — тебе, конечно, такая лафа не светит, — он смерил меня с ног до головы придирчивым взглядом, — молод, здоров, силой Бог не обидел. Тебе прямая дорога на лесоповал. Или на уголек в шахту. Небось первая «а»? Во-от! А у меня уж лет десять, как вторая инвалидная! Если опять начальство срок не добавит, то, Бог даст, и на свободу выйду.
— А за что добавляли? За нарушения?
— Нет, я не нарушал, — он покачал головой, — не из тех… Первый раз вообще три года дали. В тридцать втором больше не давали. Отсидел — добавили, стало пять. Отсидел эти — добавили еще, стало десять. И всё тихо, незаметно, будто так и надо.
— Жаловались?
— А как же! Все мы поначалу правду ищем. Потом, когда рога обломают, успокаиваемся…
— Так за что же все-таки?
— За что… — он невесело усмехнулся. — Думаю, все-таки за то, что много знал! — Он вышел в холодный коридор, вернулся с небольшой охапкой дров, бросил их возле печки и продолжил: — Такие, как я, молодой человек, были первыми, кто советскую власть на престол российский сажал. С самого начала, с семнадцатого года, — и всё с ней. Кем только не был! Как где какая заваруха или неувязка — так меня туда. Сам Ленин, заметь, мне мандаты подписывал. В Смольном меня в лицо знали; со всех пропуска охрана требует, а мне — под козырек: «Пожалуйста, товарищ Летунов, проходите, вас ждут». А ты ляжь, солдатик, ляжь, чего тут сидеть? Меня ведь не переслушаешь, я могу и до вечера… Ты небось недолеченный? А что было-то? Крупозное? Ай-яй-яй! Шутки плохи. Иди ложись, я тебе свой бушлат дам, накроешься. Бригада не скоро вернется, еще только за полдень перевалило…
По его совету я забрался на указанное место, накрылся двумя бушлатами и заснул. И проспал весь остаток дня, вечер и всю ночь. Дневальный меня не будил, но исправно складывал в котелок и второе от обеда, и мой ужин и ставил к себе под топчан, подальше от голодных глаз работяг.
Что мне снилось в ту ночь — не помню. Наверное, что-нибудь хорошее. Как ни странно, в лагере мне почти всегда снились счастливые сны…
* * *
Проснулся я рано — наверное, отоспался. Минут за десять до общего подъема, когда еще колокол у вахты и не думал звонить, а за окном достывала лютая сибирская ночь, в барак вбежал перепуганный Летунов. Бросив дрова на пол, завопил благим матом:
— Беда, братцы! Кавэчисты идут! Подымайтесь! — и юркнул под нары.
— Кто идет? — не понял я.
Об этом я спросил соседа по нарам — пожилого латыша Кампу.
— А вот явятся, узнаешь, — коротко ответил он и стал поспешно натягивать валенки.
До подъема оставалось минут семь-восемь, когда вошли они — рослые, подтянутые, со свирепым выражением на лицах. Паника охватила весь барак. Зэки прыгали с верхних нар; захватив одежду в охапку, выскакивали на улицу. Зазевавшихся кавэчисты сами сдергивали с нар, бросали на пол, награждали пинками и выталкивали за дверь.
Один из них — не очень высокий, но широченный в плечах — подошел ко мне и, подняв дубинку, на которой я заметил три белых буквы КВЧ, традиционно спросил:
— А тебе что, особое приглашение?
Такие же дубинки имелись и у остальных.
— Обожди, Петро, — вдруг сказал его товарищ, — не видишь, свой брат — вояка, — и сел рядом на нары. — Танкист? Летчик?
— Артиллерист.
— По какой статье?
Я ответил. Он довольно кивнул.
— Значит, побратимы. Мы тоже по пятьдесят восьмой. Долгунов Александр. А это Чистов Сергей. Оба бывшие комбаты. — Тут его позвали товарищи. — Ладно, после поговорим, сейчас нам работать надо, — и вместе с товарищами исчез за дверью.
Откуда-то вылез дневальный; поглядев на дверь и послушав крики на улице, подсел ко мне.
— Ну, познакомился с командиром? — Заметив мое недоумение, пояснил: — Сашка Долгунов у них за главного. Он-то всё и затеял…
— Что затеял?
— Да этот кавэче гребаный. Житья от них теперь нет.
Он ушел по своим делам, а я отправился в КВЧ. Начальника еще не было, в большом зале, похожем на спортивный, возле топящейся печки сидел на корточках седой человек и грел руки. Прогрев, он шел к столу, брал кисть и продолжал писать объявление для вольнонаемных по поводу каких-то путевок на юг, за которые каждый должен уже сейчас внести по пятьдесят рублей сорок копеек. На мое приветствие человек только кивнул, но не взглянул и не поднял головы.
Почти следом за мной вошел начальник КВЧ младший лейтенант Школьников — о нем я слышал от дневального Летунова — и уже знакомый мне Александр Долгунов. Они прошли в комнату начальника и там долго беседовали. Потом оба вышли. Начальник куда-то ушел, а Долгунов, увидев меня, подошел, протянул руку.
— Зачем сюда, служба? Работу ищешь?
— Просто так зашел. Лежал в больнице, выписали, теперь жду этапа.
Он подумал, поскреб жесткую щетину на подбородке.
— А к нам не хочешь? Тогда и этап — побоку…
— А вы кто?
Он усмехнулся, поиграл дубинкой, с которой, видимо, никогда не расставался, толкнул локтем художника.
— Вот так, Аристарх, оказывается, есть люди, которые о нас еще не слышали…
Художник — он оказался совсем не старым, но совершенно седым — странно захихикал, еще больше сгорбился и впервые взглянул на меня.
— Молодой человек, наверное, плохо видит, — он кивнул на дубинку в руке Долгунова, — позвольте, Александр Павлович, я вам буковки поправлю…
— Обойдется. — Долгунов взял табуретку, сел возле печки. — Аристарх, гумозник, не видишь, гость стоит? Принеси стул!
Художник, все так же согнувшись, юркнул в дверь каморки, которой я сразу не заметил, и, вынеся оттуда скамейку, с поклоном подал ее мне. Долгунов смотрел на него с плохо скрытым презрением.
— И откуда у бывшего партработника замашки лакея? А? Ты не знаешь, служба?
— Жизнь меня таким сделала, Александр Павлович! — сказал Аристарх. — Четвертый год в лагере.
— Заткнись! — посоветовал Долгунов и больше на Аристарха не смотрел. — Так ты, в самом деле, о нас ничего не знаешь?
— В самом деле.
— Странно… — он покачал головой, — не о славе пекусь, не подумай. Хотелось бы знать что народ о нас говорит. В глаза все льстят, а за глаза… Кто разберет, который друг, который враг нам.
— Кому вам? — я все еще делал вид, будто ничего не знаю.
Он помолчал, почему-то тяжело вздохнул и заговорил, глядя в пол.
— Зэки зовут нас «кавэчистами» вот из-за этого, — он снова поиграл дубинкой, — сдуру согласились с Аристархом, намалевали три буквы. Его идея. Насчет идей он мастер… А все просто. Прибыли мы вместе полгода назад с этапом. Служили в Германии, в оккупационных войсках, там и судили трибуналом. Всем — по десятке сунули полковники, мать их… Ехали тоже вместе, в одном вагоне. Там впервые шоблу пощупали…
