Агеев, в новом костюме, с лицом, чуть помятым и виноватым после вчерашнего, взглянул на Ольгу Миронову. Но Ольга на этот взгляд не ответила, как все утро. Тогда Агеев сказал:
— А ну, прекратите! Нашли игрушку!
— Да пусть их, — недовольно повела плечом Вера Максимовна, не отрывая от моря глаз. — Чего тебе?
— Тут не детский сад, — хмуро сказал Агеев, не смутившись, что уже — Вере, а не девчонкам. — Должно быть уважение к рабочему месту.
Опять глянул на Ольгу коротко. Не ответила.
— Ишь ты, — сказала Вера Максимовна, не поленилась даже отвернуть голову от окна, посмотрела на мужа.
А Ольга и вправду не слышала, думала о своем.
Совсем не вовремя снова подумала, что в Запорожье сейчас, наверное, жара; была когда-то проездом — асфальт дымился. Хотя — уже сентябрь. Ну, все равно. И там, по горячему асфальту, прыгает сейчас мальчик, похожий на Олега, как вон Марьянка — на своего папу Агеева. За спиной у него ранец — теперь все с ранцами. Ольге трудно его представить, слишком детская фотография. А ведь двенадцать лет! Но все равно она видит, как на полных, небрежных его губах вдруг вспыхивает от ничего, сама по себе, ослепительная улыбка Олега. Захватывает глаза, лоб, подбородок, смягчает строгие брови. И мальчик теперь несет эту улыбку на себе — как сиянье. И прохожие невольно ему улыбаются.
Чем дальше — тем этот мальчик Ольге дороже. «Вовка знает плавать боком, Вовку нечего учить». Вовка Миронов. Она его никогда не видала. И мать его, женщину с узким, будто впившимся каждой буквой в бумагу почерком, тоже никогда не видала, не разбивала семью. Уже тут было разбито. Но как бы она хотела слышать его, завязывать ему шарф, держать его за руку, идти рядом по горячему тротуару…
«Своего не сродила», — сказал бы Иргушин.
Когда Олег погиб, в Запорожье дали телеграмму. Но никто, конечно, не прилетел. Кто прилетит? Двенадцать лет, мало. Мать преподает в музыкальной школе, деньги невелики. В прошлом месяце Ольга отправила перевод. Долго колебалась, но все же отправила. Написала, что больше ей некому помогать, пусть они поймут, она бы очень хотела их видеть, может быть — в отпуск. Перевод вернулся телеграфом. Но первого сентября Ольга снова послала. Две недели ничего не было, она уже успокоилась.
Перевод вернулся по почте, на бланке была приписка: «Оставьте нас в покое, гадкая женщина!» Острые буквы будто клевали желтоватую бумагу. Этот перевод Ольге принесла сама Клара Михайловна, начальник узла связи, принесла домой после работы. Сказала, краснея ушами: «Не обращайте внимания, Ольга Васильевна! Что ж тут, если такое дело». — «Конечно, — сказала Ольга. — Сама виновата». — «Вашей вины тут нет!» — пылко воскликнула Клара Михайловна. Ольга с усилием заметила — даже пылко, не похоже на Клару Михайловну.
«Если женщину иной раз оставляют, — сказала еще Клара Михайловна, мерцая ушами, — в ней бывает злоба». — «Да они давно разошлись, до меня», — сказала тогда Ольга, не удивившись, что Клара Михайловна знает. «Это неважно, — Клара Михайловна мотнула головой. — Все равно — злоба. Я даже по себе помню: у меня была». — «Вот уж не верю», — слабо улыбнулась Ольга. «А я говорю — была», — повторила Клара Михайловна, и глаза у нее блеснули. Но тут же снова она стала тихой и блеклой. Ушла бесшумно, как мышка.
С тех пор, здороваясь с Ольгой, Клара Михайловна улыбалась ей широко, смело, разговаривала подолгу, стала в этих разговорах интересна для Ольги. Теперь Ольга не удивлялась, что полнокровная Зинаида дружит с анемичным начальником узла связи, что Клара Михайловна запросто ходит к Зинаиде домой, как немногие.
— Еще хочу землетрясение! — ныла Любка.
Ольга сама нажала кнопку сигнализатора. Когда отревел, сказала:
— Ребятня, свою задачу помните на сегодня?
— Помним, — ответили писклявым хором.
Марьяна Агеева уточнила, как старшая:
— Глядеть, чтобы туристы ничего не стащили…
— Вот-вот, — засмеялась Ольга. — А то всю станцию растащат на сувениры, это такой народ.
Олег всегда говорил: «Берегите карманы, они всю станцию растащить готовы!» Хочется же на память, это понятно. После туристов пропадали карандаши со стола дежурного, а уж чего, кажется, — карандаш? Обычный. Но вот — «с цунами-станции», аж с конца света, где-нибудь в Москве будет возлежать важно рядом с янтарной серой из вулкана Галей. Пропадали сейсмограммы из альбома, где собраны образцы. Винтик какой забудешь — тоже слизнут, кому-то приглянется. Олег, бывало, специально припасал несколько крабов — кому локоть, кому колено, все сразу довольны. Смеялся: «Отвлекаю внимание от главного. Чтобы сейсмографы не уперли». А что им тут, на станции, особенно показать…
— Ну что? — сказала Ольга дежурному Фпларетычу. — ЭПП? ВЭГИК? Оборудование — каменный век! Даже стыдно перед людьми!
Филаретыч из деликатности согласно кивал, хотя был не согласен. Он как раз принимал свою станцию — какая есть: прекрасная станция, работяга, хоть перед кем не стыдно. Сверху — флюгер крутит носом по ветру, родная игрушка. Внизу, во дворе, — подвал на четыре метра вглубь, и там-то, в тишине, на скальном основании, сейсмографы безотказно слушают землю. Чего еще надо? А посередке, естественно, — запись, тихо ползут ленты, сидит за столом дежурный — вот он, Филаретыч, в отутюженной свежей сорочке, при галстуке, редкие волосы расчесаны на пробор, но лысины пока нет. Картинка!
— Можно ИСО показать, — сказал Филаретыч.
— А чего — ИСО? — улыбнулась Ольга. — Даже показания не снимаем сами, все — в институт.
— Снимаем, но не обрабатываем, — поправил дотошный Филаретыч, кашлянув с извиненьем. — Все же новый прибор, экспериментальный…
— Вот именно, — махнула Ольга рукой.
Тут Лидия крикнула от окна, как сестра Мария:
— Ой, пристали!..
Плашкоуты мягко шмякнулись о причал, торопясь, косо, легли на борт сходни, туристы, толкая друг друга, вывалились на твердую землю, задышали всей грудью, разом бросились вверх по сопке, к домику станции, подминая клевер, накручивая километры цветной, негативной и позитивной, пленки. Яркие косынки развевались у них на шее, как пионерские галстуки.
— Разнесут станцию, — сказал муж Юлий без юмора.
Сверху, правда, казалось, что сопку берут штурмом…
Эдуард Скляр, отмстив подходящие ножки, предложил свой экипаж. Ножки даже не оглянулись. Ничего, Эдуард тут же обратился к другим — симпатичные такие тумбочки на плотной подошве, которые так и хотелось подержать в ладони, сжать — крепкие. Тумбочки с хохотом пронеслись мимо мотоцикла. Эдуард поднял выше прищуренный взор. Плечи стояли перед ним, смутно скрытые ковбойкой, оттого еще более нескромные. «Садитесь, девушка! — пригласил Скляр от души. — Я вам тут все покажу!» Плечи замедлили. «Инга, идем!» — чья-то бесстыдная лапа широко, с дружеским размахом, легла на них сбоку, увлекла за собой.
Эдуард заскучал возле мотоцикла.
— Молодой человек, можно вас…
Скляр обернулся. Толстая старуха в янтарных бусах, длинном сарафане и босиком стояла перед. ним, глядя в лицо Эдуарду крепкими, выпуклыми глазами. Смех у нее был в глазах, вызов.
— Я слышу — вы вроде приглашаете…
— Садитесь! — заорал Эдуард, чтобы слышали кругом все ножки и плечи. — Я вам все покажу!
Скляр соскочил с седла, открыл перед старухой коляску, застегнул полог, поправил, чтоб все удобно.
— Я вам очень благодарна, — сказала старуха, близко впиваясь в Скляра крепкими, выпуклыми глазами. — Я так сразу и поняла, что вы меня ждете. Ходить-то я не очень сильна.
Крупное, лошажье лицо ее откровенно смеялось, было сразу простоватым и хитрым, интеллигентным, вставные крупные зубы сияли навстречу Скляру. На иргушинскую кобылу Паклю, если надеть на Паклю янтарное ожерелье, похожа была старуха, которую залучил себе в мотоцикл местный ловелас Эдуард Скляр, вот на кого.
— А вы кто? — захохотал Скляр.
— Да, позвольте представиться — Прасковья Терентьевна, профессор психологии, из Киева…
— Из Киева?! — восхитился Скляр. — Так мы ж родственники! У меня дочка в Киеве, Анжелика.
— Прекрасно, — сказала Прасковья Терентьевна. — Значит, вы тут, а ваша жена в Киеве?
— Не жена, — проорал Скляр, выжимая скорость. — Дочка!
— Дочка? — захохотала она. — Не жена? Я так и думала!
Весь этот день Эдуард Скляр, обращая на себя общее местное внимание, возил по поселку толстую старуху с пронзительными выпуклыми глазами, в бусах и босиком. Потом, правда, обулась — в мальчиковые туфли со шнуровкой. Старуха переступала толстыми ногами с трудом, смеялась басом, говорила Скляру: «Эдик». Он возил ее на метеостанцию, на рыборазводный завод, куда-то в сопки, подальше — с видом на океан. Покупал ей значки в узле связи. Отдыхал душой. Она рассказывала. Он хохотал. Он говорил. Она смеялась с пониманием, добавляла метко, была ехидна и добродушна.
