— Я за!
— Прошу поднять руки.
— И я за!
— Большинство!
И заседательная машинка закрутилась. За параграфом ле разобрали еще параграф пе. За пе — фе, за фе — хе, и времечко прошло незаметно.
На четвертом часу заседания встал оратор и один час пятнадцать минут говорил о переводе сдельных условий на рублевые расценки до тех пор, пока все единогласно не взвыли и не попросили его перестать!
После этого разобрали еще двести девять параграфов и внесли двести девять поправок.
Шел шестой час заседания. На задней лавке двое расстелили одеяло и приказали разбудить себя в восемь с половиной, прямо к чаю.
Через полчаса один из них проснулся и хрипло рявкнул:
— Аксинья, квасу! Убью на месте!
Ему объяснили, что он на заседании, а не дома, после чего он опять заснул.
На седьмом часу заседания один из ораторов очнулся и сказал, зевая:
— Не пойму я чтой-то. В пункте 1005 написано, что получают до 50%, но не свыше 40 миллионов. Как это так — миллионов?
— Это опечатка, — сказал американский председатель, синий от усталости, и мутно поглядел в пункт 1005-й. — Читай рублей.
Наступал рассвет. На рассвете вдруг чей-то бас потребовал у председателя:
— Дай-ка, милый человек, мне на минутку колдоговор, что-то я ничего там не понимаю.
Повертел его в руках, залез на первую страницу и воскликнул:
— Ах ты, черт тебя возьми, — потом добавил, обращаясь к председателю: — ты, голова с ухом!
— Это вы мне? — удивился председатель.
— Тебе, — ответил бас. — Ты что читаешь?
— Колдоговор.
— Какого года?
Председатель побагровел, прочитал первую страницу и сказал:
— Вот так клюква! Простите, православные, это я 1922 года договор вам запузыривал.
Тут все проснулись.
— Ошибся я, дорогие братья, — умильно сказал председатель, — простите, милые товарищи, не бейте меня. В комнате темно. Я, стало быть, не в те брюки руку сунул, у меня 1925 год в полосатых брюках.
I
После того как пошабашили, Василий стоял и говорил со слезами в голосе:
— У меня радостное событие, друзья. Супруга моя разрешилась от бремени младенцем мужского пола, на какового младенца страхкасса выдает мне 18 рублей серебром. На приданое, значит. Мальцу пеленки купить, распашонки, одеяльце, чтобы он ночью не орал от холоду, сукин кот. А что останется, пойдет моей супруге на улучшение приварка. Пусть кушает, страдалица мать. Вы думаете, легко рожать, дорогие друзья?
— Не пробовали, — ответили друзья.
— А вы попробуйте, — ответил Василий и удалился в страхкассу, заливаясь счастливыми слезами.
II
— У меня радостное событие. Разрешилась страдалица мамаша от бремени, — говорил Василий, засунув голову в кассу.
— Распишитесь, — ответил ему кассир Ваня Нелюдим. Одновременно с Василием получил за инфлуенцу симпатичный парень Аксиньич 7р. 21 к.
III
— Радостное событие у меня, — говорил Василий, — страдалица моя разрешилась младенцем…
— Идем в кооператив, — ответил Аксиньич, — надо твоего младенца вспрыснуть.
IV
— Две бутылки русской горькой, — говорил Аксиньич в кооперативе, — и что бы еще такое взять полегче?
— Коньяку возьмите, — посоветовал приказчик.
— Ну, давай нам коньяку две бутылочки. Что бы еще это такое, освежающее?..
— Полынная хорошая есть, — посоветовал приказчик.
— Ну, дай еще две бутылки полынной.
— Что кроме? — спросил приказчик.
— Ну, дай нам, стало быть, колбасы полтора фунта, селедки.
V
Ночью тихо горела лампочка. Страдалица мать лежала в постели и говорила сама себе:
— Желала бы я знать, где этот папаша.
VI
На рассвете появился Василий.
— И за Сеню я, за кирпичики полюбила кирпичный завод… — вел нежным голосом Василий, стоя в комнате. Шапку он держа л в руках, и весь пиджак его почему-то был усеян пухом.
Увидав семейную картину, Василий залился слезами,
— Мамаша, жена моя законная, — говорил Василий, плача от умиления, — ведь подумать только, чего ты натерпелась, моя прекрасная половина жизни, ведь легкое ли дело рожать, а? Ведь это ужас, можно сказать! — Василий швырнул шапку на пол.
— Где приданые деньги младенчиковы? — ледяным голосом спросила страдалица супруга.
Вместо ответа Василий горько зарыдал и выложил перед страдалицей кошелек.
В означенном кошельке заключались: 85 копеек серебром и 9 медью.
Страдалица еще что-то сказала, но что — нам неизвестно.
VII
Через некоторое время делегатка женотдела в мастерской приняла заявление, подписанное многими женами, в каковом заявлении писано было следующее:
«…чтобы страхкасса выдавала пособия на роды и на кормление детей наших натурой из кооператива и не мужьям нашим, а нам, ихним женам.
Так спокойнее будет и вернее, об чем и ходатайствуем».
Подпись: «Ихние жены».
К подписям ихних жен свою подпись просит присоединить
Эм.
У котельщика 2 уч. ел. тяга Северных умер младенец. Фельдшер потребовал принести ребенка к себе, чтобы констатировать смерть.
Рабкор № 2121
I
Приемный покой. Клиентов принимает фельдшер.
Входит котельщик 2-го участка службы тяги. Печален.
— Драсте, Федор Наумович, — говорит котельщик траурным голосом.
— А, драсте. Скидайте тужурку.
— Слушаю, — отвечает котельщик изумленно и начинает расстегивать пуговицы, — у меня видите ли…
— После поговорите. Рубашку скидайте.
— Брюки снимать, Федор Наумович?
— Брюки не надо. На что жалуетесь?
— Дочка у меня померла.
— Гм. Надевайте тужурку. Чем же я могу быть полезен? Царство ей небесное. Воскресить я ее не в состоянии. Медицина еще не дошла.
— Удостоверение требуется. Хоронить надо.
— А… констатировать, стало быть… Что ж, давай ее сюда.
— Помилуйте, Федор Наумович. Мертвенькая. Лежит. А вы живой.
— Я живой, да один. А вас, мертвых, — бугры. Ежели я за каждым буду бегать, сам ноги протяну. А у меня дело — видишь, порошки кручу. Адье.
— Слушаюсь.
II
Котельщик нес гробик с девочкой. За котельщиком шли две голосящие бабы.
— К попу, милые, несете?
— К фельдшеру, товарищи. Пропустите!
III
У ворот приемного покоя стоял катафалк с гробом. Возле него личность в белом цилиндре и с сизым носом, и с фонарем в руках.
— Чтой-то товарищи? Аль фельдшер помер?
— Зачем фельдшер? Весовщикова мамаша Богу душу отдала.
— Так чего ж ее сюда привезли?
— Констатировать будет.
— А-а… Ишь ты.
IV
— Тебе что?
— Я, изволите ли видеть, Федор Наумович, помер.
— Когда?
— Завтра к обеду.
— Чудак! Чего ж ты заранее притащился? Завтра б после обеда и привезли тебя.
— Я, видите ли, Федор Наумович, одинокий. Привозить-то меня некому. Соседи говорят, сходи заранее, Пафнутьич, к Федору Наумовичу, запишись, а то завтра возиться с тобой некогда. А больше дня ты все равно не протянешь.
— Гм. Ну ладно. Я тебя завтрашним числом запишу.
— Каким хотите, вам виднее. Лишь бы в страхкассе выдали. Делов-то еще много. К попу надо завернуть, брюки опять же я хочу себе купить, а то в этих брюках помирать неприлично.
— Ну, дуй, дуй! Расторопный ты старичок.
— Холостой я, главная причина. Обдумать-то меня некому.
— Ну, валяй, валяй. Кланяйся там, на том свете.
— Передам-с.
Прислали нам весной динамит для взрыва ледяных заторов. Осталось его 18 фунтов, и теперь наш участок прямо не знает, что с ним делать. Взрыва боимся, и отослать его не к кому. Наказание с этим динамитом!
Рабкор
На всех видных местах в управлении службы пути висели официальные надписи:
«Курить строжайше воспрещается».
«Громко не разговаривать».
«Сапогами не стучать».
Кроме того, на входных дверях железнодорожного общежития висела записка менее официального характера:
«Ежели ваши ребятишки не перестанут скакать, я им ухи повырываю с корнем. Иванов седьмой».
На путях за семафором висели красные сигналы и надписи:
«Не свистеть».
«Скорость шесть верст в час».
Поезда входили на станцию крадучись, с тихим шипением тормозов, и в кухнях вагон-ресторанов заливали огонь. Охрана шла по поезду и предупреждала:
— Гражданчики, затушите папироски. Тут у них динамит на станции.
— Я тебе кашляну (шепот), я тебе кашляну.
— Простудился я сильно, Сидор Иваныч.
— Я тебе простужусь. Бухает, как в бочку! Ты мне тут накашляешь, что у меня взлетит вся станция на воздух.
