- У тебя своя мера красоты, — обычно отмахивалась она, когда он восхищался какой-либо кинокартиной, телепередачей или книгой. — Понятие о пластике слова, пластике движений у тебя, если хочешь знать, чисто армейское или кузнецкое. Я же видела, как ты дремал на "Бахчисарайском фонтане".
Да, дремал. Потому что устал смертельно, намаявшись в цехе.
Алтунин был убежден, что вернейшим признаком высокой культуры человека является его умение разобраться во всем - и в сложной машине, и в замысловатом чертеже, и даже в произведениях искусства. А Кира словно бы умышленно сужала понятие культуры, сводя все к эмоциональной сфере. По ее представлениям, человек вправе считать себя культурным, если он свободно постигает самовыражение того или иного поэта, живописца, композитора, умеет разгадывать плотно завуалированную целевую установку их творчества - ведь добросовестный художник через себя выражает истинный дух эпохи. Сepreй вынужден был признаться, что не подготовлен к разгадыванию такого рода шарад. А Кира возмущалась:
- У тебя эмоциональная глухота. Пойми: портрет - это не фотография. В каждом портрете заложена идея, проявляется отношение художника к человеку, к своему времени. Нужно уметь находить эмоциональный ключ к произведениям искусства. Ты видишь социальное проявление художника лишь в картинах на социальные темы - "Бурлаки", "Отказ от исповеди" и тому подобном. Это у тебя опять же от неразвитости. Отношение художника к действительности проявляется и в том случае,когда он решает чисто живописные и пластические задачи.
В такие минуты Алтунин пристально смотрел на ее смуглый выпуклый лобик и гадал: откуда у нее все это? Почему он как-то упустил эту сторону самообразования? В портретах Алтунин привык ценить прежде всего сходство с лицами реально существующих или существовавших людей, а оказывается, это не самое главное. Важнее правда настроения. Не документальная подлинность, а творческое сходство.
Что под всем этим следует понимать, Алтунин долго не мог уловить, хоть и старался. Только теперь, после глубоких личных потрясений, он словно бы прозрел, стал постигать многое из того, о чем толковала Кира.
Раньше, бывало, очутившись с Кирой в картинной галерее, он равнодушно проходил мимо темных полотен великих мастеров, изображавших богинь, герцогинь и дожей: то были существа чуждого мира, далекого прошлого. А теперь, раскрыв альбом с репродукциями, Алтунин подолгу вглядывался в лица давно исчезнувших людей и находил в них те же самые черты, те же выражения чувств, какие присущи и современному человеку. Они жили, любили, страдали и ушли, оставив в искусстве отражение своей эпохи.
Вскоре после женитьбы Сергею удалось добыть две туристические путевки в Германскую Демократическую Республику. В Дрездене Кира первым делом потащила его в картинную галерею, в так называемый Цвингер. Кира замирала у каждого полотна, глаза ее сняли незнакомым блеском.
- Это же "Саския с красным цветком"!
Сергею Саския не понравилась.
- По-моему, она беззубая.
Сказал так и раскаялся. Во дворе знаменитого Цвингера Кира пристыдила его:
- Алтунин, это же последний портрет Саскии, написанный при ее жизни. В нем гимн любви Рембрандта к Саскии, гимн ее материнству. Через год она умрет во время родов.
Он прикусил язык. Невольно подумал: "Может быть, Кира не хочет иметь ребенка потому, что боится? Если могла умереть жена великого Рембрандта, то жена простого кузнеца может и подавно".
К своему стыду, он должен был сознаться, что без особого волнения стоял и у знаменитейшей "Сикстинской мадонны" Рафаэля. Лицо младенца показалось ему дегенеративным, но он промолчал, боясь снова вызвать гнев Киры.
Сейчас, наверное, он на все взглянул бы другими глазами. Там были Тициан, Джорджоне, Веронезе и еще целый сонм великих художников. Алтунину думалось, что не хватит и пяти жизней, чтоб запомнить их всех, а Кира знала манеру каждого и даже издали угадывала, какому мастеру принадлежит то или иное полотно. Манера - и есть тот ключ, о котором толковала ему Кира. У кузнеца Алтунина тоже своя манера ковать. По виду его изделий Самарин безошибочно определял: алтунинская работа! У каждого настоящего мастера должна быть своя манера: будь ты художник, кузнец, директор. В манере и проявляется глубоко скрытая сущность каждого.
В Веймаре они опустились в роскошный сводчатый склеп Гете и Шиллера. Стояли в благоговейном молчании перед красными массивными саркофагами с черными металлическими кольцами. Для Сергея то было как бы формальное, не прочувствованное благоговение: он не прочел ни одной книги этих классиков немецкой литературы и не знал, в чем их величие. Но он искренне развеселился, когда узнал, что красивый мавзолей с колоннами был построен в свое время для герцогов Тюрингии. Шиллеру после смерти места там не нашлось. Саркофаг Гете стоял у подножия лестницы. И только после того, как образовалась ГДР, восторжествовала справедливость: саркофаги ничтожных герцогов были отодвинуты в темный угол, а мавзолей стал памятником великим писателям. Вот так: хоть через сто лет, а каждый оценен по достоинству. Умей ждать!
"Надо почитать Гете и Шиллера", — решил он тогда. Но времени не было. Правда, пытался читать "Фауста", да ничего не понял. Показалось скучно. И отложил.
Но сейчас, когда он снова раскрыл "Фауста", волна необычной фантазии поэта захлестнула его. Он понял Фауста. Может быть, через того же Самарина понял, как человеку не хочется стареть и как с годами усиливается желание быть всегда молодым. Очевидно, когда Сергей сам станет стариком, он поймет Фауста еще глубже. Оказывается, литературу, искусство мы понимаем через свои переживания, главным образом через них, а не умозрительно. Мы ищем в искусстве созвучия, подтверждения нашему жизненному опыту. И чем богаче собственный опыт, тем шире, глубже наше понимание одного и того же произведения искусства, Потому-то оно и неисчерпаемо для всех поколений и всех народов.
И уже на собственном опыте, а не на опыте других Сергей понял жгучую любознательность Фауста, готового ради того, чтобы проникнуть в тайны мироздания, принять вечные адские муки. Познавать, познавать, искать прекрасное! Трагедия познания, вечная неудовлетворенность, вечный поиск и трагедия любви...
Здесь, на земле, живут мои стремленья,
Под солнцем, здесь, мои мученья...
Хорошо было тогда в Веймаре на дорожках огромного парка, пронизанного солнцем! Сергей захватил с собой кинокамеру, снимал Киру на фоне гигантских буков и лип, в загородном домике Гете возле его кожаного чемодана и черного кованого сундука, у памятника "Доброму счастью" - каменного шара на постаменте (вот, оказывается, какое оно, доброе счастье!).
Чемодан Гете... Кира с грустью посмотрела на него и сказала:
- После смерти от великого человека остается его кокон - жилище, вещички.
Сергей не стал возражать, но подумал: и от Гете и от Шиллера остался их труд. Именно по их труду, а не по жилищу и вещичкам мы судим о них.
Отснятые тогда ленты сохранились, Кира не взяла их, но Сергею было бы мучительно увидеть все снова на экране. Он не запускал проекционный аппарат.
Болезненное увлечение Алтунина поэзией не притупляло, не заглушало его внутреннюю боль. Боль оставалась. И оставалось то, что составляло словно бы стержень его жизни: он по-прежнему жил и дышал заводом. Только там Сергей Алтунин мог проявить себя в полную меру. Только там. Без заводских забот жизнь показалась бы ему совсем пустой, никчемной.
14Появился приказ о слиянии кузнечных цехов. Алтунин обрадовался. Наконец-то!..
Теперь всем не терпелось поскорее заняться объединением. Всем, кроме Скатерщикова, который продолжал числиться начальником цеха и будет числиться им до тех пор, пока всякого рода комиссии, осуществляя так называемый правовой режим имущественных фондов двух предприятий, проведут тщательное обследование и учет их кузнечного оборудования. Потом все изношенное, устаревшее физически и морально, будет списано, все ненужное продано другим заводам. Останется только первоклассная техника. И вот тогда-то неизбежно должна произойти какая-то перемена в служебном положении Петра Скатерщикова.
Сергей наведался к нему. Тот даже не поздоровался, глядел поверх головы Алтунина. Наконец сказал:
- Ну что ж, радуйся! Твоя взяла, как всегда... А тестя угробил. И жена, говорят, от тебя все-таки сбежала.
Сергей не обиделся. Стоит ли обижаться на Петеньку?
- Ладно, Петр Федорович. Ты же знаешь: подковырками меня не проймешь.
- Знаю, сквозь твою буйволиную кожу ничто проникнуть не может: зубки крошатся.
- Я приехал договориться.
- Нам не о чем договариваться.
- Придется все же попробовать. Еще раз хочу сказать тебе: как только закончим объединение, я уйду из цеха.
Скатерщиков недоверчиво покосился на него.
