«Ночь еще не минула, и нужно последний раз взвесить все. И если уж ты решил перебраться в Россию, так зачем же так скоропалительно? Разве нельзя вернуться сюда, побывав в Америке, получив все, что причитается? К тому же брат во Христе и по секте может оказаться подверженным человеческим: слабостям и заграбастать акции. И нужно будет с ним судиться, а на суде выяснится, что ты обворовал ферму, которая принадлежит Эльзе и ее дочери. По букве закона это будет выглядеть только так».
Нет, нет… Еще не минула ночь и есть время, чтобы откровенно поговорить с самим собой. Эльза вот-вот умрет. Она не может не умереть. И, может быть, это произойдет без него, и он, приехав, сумеет повести себя так, что окажется невыносимым для Анни. И Анни, расставаясь с ним, обязана будет отдать ему треть. А это — ого-го-го сколько…
Да, да, да… Нужно пересмотреть еще раз все, хотя и без того ясно, что чаша весов перетягивает в пользу здравого смысла. А здравый смысл — это временное возвращение в Америку.
Но что сказать Дарье? Что сказать всем? Ведь он же объявил о своем желании… Рассказать так, как есть, так, как он думает, невозможно. Никого не убедят его доводы. У них же другие взгляды на жизнь!
«Но есть еще способ: не говорить ничего. И это самое лучшее…» — подсказал один Трофим другому Трофиму.
Они, почти слившись теперь вместе так плотно, что не всякий психолог смог бы отличить одного от другого, вернулись единым, хотя и все еще двоящимся Трофимом в Дом приезжих.
В кинематографе это можно бы показать очень наглядно и операторски выразительно. Сначала идут крупным планом два Трофима, наплывая один на другого. Потом они — по мере выяснения разногласий — постепенно сливаются… Но… что возможно в комбинированных съемках новейшего искусства кино, к сожалению, недоступно прозе.
Этот абзац, также не имеющий никакого отношения к нашему повествованию, приведен здесь исключительно для того, чтобы дать Трофиму возможность дойти до дому и несколько притормозить крутой поворот сюжета на развилке двух финальных дорог: ложной и действительной.
Тейнера не было дома. Он отдавал последний визит Стекольникову и засиделся у него за полночь. Пелагея Кузьминична спала. Ключ был под лестницей в условленном месте. Трофим вошел в свою комнату и зажег свет. На столе лежала телеграмма из Нью-Йорка, от Эльзы.
Из этой труднопонимаемой даже для знатока английского языка семейно зашифрованной телеграммы Трофиму стало ясно, что на ферме дела идут сверх ожидания хорошо. И что «первое» (в расшифровке — молоко), за что опасался Трофим, оказалось «тяжелее и веселее». Это обозначало увеличение надоя, жирности и цены. Далее говорилось об успехах «второго» и «третьего», то есть мяса и овощей. И, наконец, говорилось, что «дерево начинает приносить хорошие плоды». Это нужно было понимать так: муж Анни, Юджин, делает без него, успехи в хозяйничанье на ферме.
Сообщение о «дереве, начавшем приносить хорошие плоды» затемнило все и решило исход раздумий, начавшихся на берегу Горамилки. Ведь он до последней минуты считал себя главным колесом фермы. А теперь, оказывается, ему есть замена. Вспышка ревности заставила Трофима действовать так быстро, что он и сам не ожидал от себя такой прыти.
Судорожно собрав самые необходимые вещи в небольшой чемодан, Трофим сел к столу и хотел было написать письмо, адресованное всем. Но в коридоре послышался шум. Трофим решил, что это возвратился Тейнер, поэтому погасил свет.
Шум повторился. Трофим прислушался. Это, оказывается, молодой кот вздумал играть с половой щеткой. Трофим махнул рукой на письмо и, не включая электричества, вышел из комнаты. Тихо, чтобы не скрипнуть наскоро уложенными половицами, он прошел по коридору, спустился по лестнице и направился в сторону, противоположную от села.
Теперь он, уже не двоясь, убегал цельным старым зверем через молодой березняк. Воровато оглядываясь, Трофим поднялся на увал, чтобы, минуя село, выйти на шоссе.
Он напрасно оглядывался. Его никто и не собирался догонять. Тудоиха, спавшая чужим старушечьим сном, была первым свидетелем его побега. Но она даже и не подумала будить телефонным звонком Петра Терентьевича.
Пелагея Кузьминична всегда считала излюбленные ею русские пословицы неопровержимыми. И одна из них сбывалась сейчас.
Все еще не теряя из глаз Трофима, она складывала новую строку своей были-небыли:
— …и тихой лунной ночью он тайно покинул Бахруши, не вильнув даже хвостом на прощанье за хлеб-соль спящему селу…
С увала Трофим увидел белесую, освещенную луной ленту шоссе. Оно жило довольно напряженно и ночью. То и дело проходили грузовые машины.
Вскоре Трофим вышел на шоссе и, подняв руку, остановил большой «МАЗ» с дощатой надстройкой на кузове, доверху заполненном свежей капустой.
— До города, если можно, — сказал Трофим молодому водителю. — Отблагодарю…
— Пожалуйста! — пригласил водитель, открывая дверцу. — Вдвоем-то веселее будет.
Сев в машину, Трофим почувствовал облегчение. Только так, а не иначе, мог поступить он. Побег для него был самым лучшим исходом.
Водитель, доставлявший из Бахрушей капусту на колхозный рынок, узнал Трофима, когда тот стоял на обочине с поднятой рукой. Водителю показалось странным, что Трофим ночью «голосует» на шоссе в трех километрах от Бахрушей.
— Куда путь держите? — как бы между прочим, спросил водитель, притормаживая машину перед переездом через железную дорогу.
— В аэропорт, — ответил Трофим, — к утреннему самолету.
— Такси-то бы вам проще вызвать, а то вон какой крюк придется делать.
— Что сделаешь! Так уж случилось, молодой человек. Не собирался лететь, да одночасно собрался.
— Не поладили с кем или что?
— С самим собой не поладил, молодой человек. Вот и уехал ночью… Бежал, можно сказать.
— А как же теперь Сережа? — неожиданно спросил водитель.
— Какой Сережа? — Тут Трофим заглянул в лицо водителю и сказал: — Тем лучше, что вы из Бахрушей. Теперь и письмо не надо писать. Я, государь мой, не мог по-другому… Оказывается, я весь там и не уезжал оттуда. А здесь был кто-то другой в моей плоти. Вы чей будете, молодой человек?
— Меня зовут Алексей. Я двоюродный брат главного механика Андрея Логинова.
— Это хорошо, что вы его двоюродный брат.
— А что же тут хорошего? Жених-то вашей внучки он, а не я, — пошутил водитель.
— А то хорошо, — сказал Трофим, что я через вас могу передать часы с музыкой. Сережа любил их слушать. Я ему их раз по двадцать заводил. Передадите, Алексей… как вас по батюшке?
— Семенович. Передам. Отчего не передать, коли мальчик любит музыку. Только потом отцепите. Руки у меня на руле…
— И Дарье Степановне передайте, Алексей Семенович…
— А ей что передать?
— Даже не знаю. То, что видели… То, что слышали от меня. Сбег, мол… серый. По-волчьи сбег, и, как полагается, ночью…
«В кабине воцарилось молчание. «МАЗ» шел быстро, на прямой передаче. Минуемые деревни, заводские поселки спали. Из города еще не начался встречный поток машин. В открытые окна кабины врывались сосновые запахи. Слегка свежело.
Где-то за лесом вспыхивали и гасли алые зарева доменных печей. Сливали шлак. Луна смешливо поглядывала на Трофима, и он отвернулся от нее.
— А что передать Петру Терентьевичу? — спросил Алексей..
Трофим, раскуривая трубку, помедлил с ответом и наконец сказал:
— Ничего ему не надо передавать. Он меня знает лучше, чем я себя. А Тейнеру, который приехал со мной, скажите, что я его буду ждать в Москве в том же отеле. И если он захочет прихватить мои оставшиеся пожитки, пускай прихватывает, а если нет, пускай ими распорядится по своему усмотрению Пелагея Кузьминична Тудоева. Вот и все.
Машина въехала в пригород. Начались объезды строительств, огороженных временными заборами. Трясло. Наконец показалась первая стоянка такси.
— Я, пожалуй что, здесь сойду, — сказал Трофим и тронул Алексея за руку.
— Как угодно, Трофим Терентьевич, — ответил тот и затормозил машину.
Трофим стал рыться в бумажнике. Алексей, заметив это, предупредил:
— Не беспокойтесь, с гостей не берем.
— Тогда хоть вот это, — Трофим протянул зажигалку и, забыв отцепить часы, обещанные Сереже, сошел с подножки, а затем, сняв шляпу, пожелал: — Счастливо торговать!
— Счастливого пути! — послышалось из кабины тронувшейся машины, нагруженной капустой.
К половине восьмого Сашуня закончила тщательную перепечатку на хорошей бумаге заявления Трофима.
Теперь старательная девушка перечитывала и подчищала резинкой написанное. Она торопилась, чтобы работу сделать в срок и удивить Трофима Терентьевича чистотой письма.
Сашуня накануне читала черновик этого заявления матери и бабушке. Та и другая остались довольны не только тем, что Трофим Терентьевич прозрел под конец жизни, но и слогом заявления, в котором пело каждое слово.
