— Вас ничего не смущает? — наконец опомнился поручик, — Вы так уверены, что здесь свой?
— Я доверяю ординарцу. У него на своих собачий нюх.
С треском и скрежетом борт баржи притерся к борту дебаркадера, катер, сдав чуть вниз, пришвартовался к барже. В наступившей тишине сквозь плеск волны слышались голоса в трюме баржи.
А вверху раздалась четкая команда:
— Выходи по одному! Винтовки складывай сюда! Кто при чинах — налево!
Почуяв недоброе, речник шепнул Дундичу:
— Влипли! Рубим концы и разворачиваемся.
— Глуши мотор и давай наверх, — тоже шепотом, сквозь смех, приказал Иван Антонович.
Первым на палубу баржи поднялся поручик. Дундич обратил внимание, что он сначала качнулся назад, а затем замер как вкопанный.
Через перила свесилась голова Стрепухова:
— Живые?! Ну; великое тебе спасибо, дорогой мой товарищ! — Радость подмывала командира полка. — Я как увидел, что вы двинулись, так аллюром сюда.
Часть освобожденных влилась в полк Стрепухова, остальные — измученные, больные, истощенные — после обеда снова заняли места на барже, и катер, теперь под надежной охраной красных, взял курс на Камышин, а полк, выполнив отвлекающий маневр, поспешил на соединение с дивизией, которая получила приказ прорвать фронт в районе железнодорожной ветки Арчеда — Себряково.
В последних числах августа девятнадцатого года все дивизии корпуса Буденного двигались от Камышина к Михайловке.
Шедшая впереди корпуса разведка узнала, что на запасных путях станции Себряково стоят три бронепоезда. Чтобы они не достались красным, белые уже взорвали два, а команда третьего перебила своих офицеров, заперлась в вагонах и стреляет в каждого, кто пытается приблизиться.
Приехав к разведчикам, Семен Михайлович предложил план захвата крепости на колесах. Он велел конникам спешиться на окраине и тайно пробраться к железнодорожной насыпи, к длинным каменным сараям-пакгаузам, которые прикрывали станцию с запада.
До крайних дворов все шло лучше некуда. Но вот перед бойцами открылся большой пустырь, поросший высокой пожухлой травой. Как быть? Идти в рост — сразу заметят. Ползти по-пластунски — далеко, с полверсты. Буденный приказал разбиться на группы и короткими перебежками приблизиться к пакгаузам.
Дождались, когда заходящее солнце ослепило бойницы и, пригибаясь, бросились к железной дороге. Белые заметили разведчиков слишком поздно — пулеметы уже не доставали бегущих. А бойцы, стреляя по смотровым щелям, поднимались на паровоз и вагоны. Испугалась команда, что красные могут подложить динамит под паровоз, отворила бронированные двери и вывесила флаги капитуляции.
Подъехали после боя конармейцы к бронепоезду, трогают его руками, проверяют: верно ли, что он весь железный? Удивляются, как это удалось, не потеряв ни одного человека, захватить такую грозную машину.
А Дундич в это время сидел на сложенных шпалах и терпеливо ждал, пока санитарка Агриппина Зотова сделает ему перевязку. Вгорячах не заметил, как ударился коленкой о подножку, и вот — открылась старая рана.
Только санитарка закончила перевязку, разыскал его Семен Михайлович и сказал:
— Жалко, что живого Мамонтова никак не захватим, ну да ладно, пока и этот сойдет, — и показал на средний вагон. А там по зеленой броне белой краской сделана надпись: «Бронепоезд имени генерала Мамонтова».
— Это вам подарок, — весело сообщил Дундич. — Эту похабную надпись мы аллюром сотрем и нарисуем другую.
Дундич, припадая на ногу, направился было к бронепоезду, но комкор остановил его, задумчиво потянул кончик большого уса, сказал:
— В лазарет не пошлю, все равно удерешь. А чтобы поменьше ходил, назначаю тебя командиром этой машины.
Дундич хотел возразить, сказать, что никогда не имел дела с такими машинами, но посмотрел на строгое лицо комкора и осекся. Понял: будет перечить, угодит в госпиталь.
— Слушаюсь, товарищ Буденный!
— То-то, — подобрел Семен Михайлович. — Чтоб утром бронепоезд был готов к походу.
А утром адъютант Буденного доложил, что бронепоезда на станции нет. Не поверил командир корпуса: как так нет, не может того быть, чтобы Дундич не выполнил приказ. Велел поискать в тупике за водокачкой или возле угольного склада. Но бронепоезд пропал как сквозь землю провалился.
Не выдержал Семен Михайлович, сам поехал на станцию. Спрашивает стрелочника, не видел ли он бронепоезд имени генерала Мамонтова.
— Нет, такого не видел, — отвечает железнодорожник. — А вот бронепоезд имени товарища Буденного прошел часа в три ночи в сторону Царицына.
Не на шутку встревожились в штабе корпуса.
Еще бы! Ведь южнее Михайловки во всех станицах были белоказаки. Что затеял Дундич? Почему и куда самовольно угнал бронепоезд?
— А может быть, он его обкатывает? — предположил командир полка.
Наконец разыскали одного казака, который рассеял все сомнения.
— Он в Колдаиров поехал, — объяснил донец.
— Как — в Колдаиров? — не поверил Буденный. — Там ведь кадеты?
А дело было так. В полночь к бронепоезду, который уже носил имя товарища Буденного, подъехало несколько казаков. Они сообщили Дундичу, что в хуторе Колдаирове белоказаки взяли в плен раненых разведчиков, которые скрывались в доме учительницы Марии Самариной. Белогвардейский офицер предупредил Марию, если она до утра не согласится стать его женой, то будет расстреляна вместе с пленными красноармейцами.
Гневом разгорелись глаза Дундича. Его лучшие друзья в беде! Разве может он допустить, чтобы кадеты издевались над дорогими ему людьми? Горячий по натуре, Дундич на миг забыл о дисциплине красного бойца и о том, что за самовольство ему может крепко влететь от командования. Он позвал своего ординарца Шпитального, велел ему разбудить машиниста и кочегара, чтобы те поднимали пары. Затем кавалеристы с трудом втащили на бронированную платформу трех коней. Медленно ворочая тяжелыми колесами, паровоз потянул состав на главный путь.
Когда подъехали к станции, Дундич вошел в кабинет диспетчера и велел передать по всей дороге приказ о пропуске бронепоезда под командованием полковника Дундича.
— Гони аллюром! — приказал Дундич машинисту, но тот возразил, мало ли что надумают беляки — могут рельсы разобрать, мост взорвать.
Посадил отважный разводчик двух красноармейцев на крышу вагона, дал им свой бинокль и велел следить за дорогой. Увидят подозрительное, пусть немедленно сообщат ему.
На нервом же разъезде белые, узнав, что идет бронепоезд, не встретили его с почетом, но и не задержали. Может, благоразумно решили не связываться с этим красным дьяволом, который прошлым летом наводил на них ужас на коне. А теперь что он может натворить на своей адской машине?
Набирая скорость, бронепоезд шел в сторону Царицына. Громыхали на стыках рельсов тяжелые колеса. Дундич, откинув щит смотровой щели, подставил разгоряченное лицо струе студеного ветра. Глядя на проплывающие верхушки деревьев заградительной полосы, на звездное небо, прижавшееся к самой земле, он в который раз укорял себя за то, что побоялся взять Марийку, когда полк уходил из хутора. Она была готова идти за ним хоть на край света. Но, глядя на ее юное заплаканное лицо, Иван Антонович почему-то вдруг представил любимую девушку нелепо убитой в каком-нибудь бою. Ведь она не только не умела владеть оружием, она даже боялась взять в руки наган или шашку. «Зачем мне наган? — смеясь, отвечала Мария на его предложение учиться стрелять. — Ведь у меня есть ты, моя самая лучшая защита». Эти слова сегодня звучали в его ушах горьким укором, насмешкой. Какой ненадежной оказалась его защита!
С той первой встречи в хуторской школе он уже не мог представить свою дальнейшую жизнь без Марии, Маняши. И вообще он тогда впервые ощутил полноту земного счастья. Теперь у него было все — боевые друзья, отличные кони, прекрасная шашка, подаренная самим Калининым, была первая большая любовь. В сущности, оказалось, не так уж много надо человеку, чтобы быть счастливым. Вечерами они уходили в левады, расстилали видавшую виды бурку и, сидя близко друг к другу, рассказывали о своем прошлом, мечтали о будущем. Восторженно, как мальчишка, он говорил ей о своей матери, сестре, о том, как красиво у них в деревне весной. После победы он непременно повезет ее в Сербию, покажет матери. Та примет ее, полюбит. Он знает свою мать, как самого себя. Мария верила каждому слову любимого. Не смущаясь, жарко обнимала Ивана, целовала жесткий подбородок, ясные лукавые глаза. И на первое же предложение стать его женой, не колеблясь, дала согласие.
Они тихо вошли в летнюю кухню, где Анна Григорьевна стряпала нехитрый ужин, и Иван Антонович попросил руки ее дочери. Мать растерянно и даже испуганно посмотрела на них, возбужденных, счастливых. Она радовалась за дочь, но чувство суеверного страха оказалось сильнее материнской любви. Анна Григорьевна тотчас представила мужа, выражение его лица. Нет, не даст он родительского благословения дочери. А если она весь грех возьмет на свою душу, что он сделает с ней по возвращении? И мать, обливаясь слезами, попросила их повременить со свадьбой до возвращения отца, пусть он сам решает.
