Однако невода были пусты, даже передовые отряды кеты не показывались еще у берегов.
К этому времени Зейд начала понимать море. Оно уже не представлялось ей хаотичным даже в самом хаотичном из своих проявлений — в движении волн, в прибое их. К своему удивлению, она увидела, что высота волн, напряжение их и сила чередуются в постоянной последовательности. Павалыч, ученик Кодзимы, усвоил японский счет волнам. И теперь Зейд с удивлением замечала, что если приметить самую маленькую волну, то самая сильная после нее будет пятнадцатая. Что это за таинственное дыхание моря: в прибой, в шторм, в штиль этот закон дыхания действует без изменения...
Это даже не был шторм, это был просто сильный ветер, когда нужно было принять кунгас с грузом соли. Шестнадцать человек бригады разворошили валы из гальки, мгновенно выросшие в метровую высоту, настлали гать из тонких жердей и держали наготове катки. Моторист паровой лебедки сидел в своей будке.
Серо-черные тучи почти касались волн, и не сразу можно было разобрать, где небо, где море. Тучи низко, перегоняя друг друга, летели к горам, и в цвете их, в быстроте, в том, как они наседали друг на друга и перегоняли друг друга, было что-то тревожное, почти зловещее.
Павалыч подал знак, и четыре курибана бросились в волны со стальным тросом. Они прошли сквозь волны, и только у самой черной вздыбленной кормы кунгаса показались их головы. Мгновенно тяжелая стальная петля взлетела на скобу, лебедка заработала, кунгас повлекло к берегу, и вот он уже на катках...
Зейд бежала со своим катком по шипевшей волне, сейчас она, в свою очередь, подложит каток...
Однако тяжелый кунгас двигался медленнее, чем рассчитал Павалыч, две лишние волны он пробыл в прибое, и последняя отхлынула о такой силой, что трос не выдержал и лопнул. Волна сейчас же посадила кунгас на гальку, опять подняла и отбросила от берега...
Павалыч закричал в рупор:
— Новый трос!
Около нового троса вместе с двумя другими курибанами оказалась Зейд. Больше поблизости не было никого, нельзя было ждать ни секунды. Зейд, ощущая подмышкой у себя трос, бросилась в волны вместе с двумя другими.
Она прошла сквозь грузную, тяжелую волну и вынырнула. Около себя она увидела еще голову, корма кунгаса взлетела и провалилась. Зейд снова нырнула и, вынырнув, оказалась возле кунгаса. Здесь была толчея волн, кунгас бросало из стороны в сторону. Зейд на секунду потеряла трос и смертельно испугалась, но курибан Зиновьев уже цеплялся за скобы кунгаса и старался забросить петлю на крюк. Одному сейчас это было непосильно. Зейд рванулась к нему, подала трос, и тут волна налетела сбоку, перевернула девушку и ударила ее головой и спиной о кунгас. На минуту она потеряла сознание.
Зиновьев ничем не мог помочь ей, он висел на тросе, удерживая его на крюке весом своего тела, ожидая момента, когда он натянется. Зейд понесло к берегу. Она то исчезала под водой, то появлялась, — так плывут люди, потерявшие силу. Нет ничего страшнее, как потерять силу в волнах прибоя. Ослабевшего человека волна крутит и бьет. Трос натянулся, Зиновьев скользнул в море, второй тоже плыл к берегу. Они шли под водой и потеряли Зейд из виду.
А Зейд то ныряла, то выскальзывала на поверхность. От слабости она заглатывала воздух вместе с водой, ее несло к берегу на гребне волны и должно было со страшной силой ударить о берег, а отбойной волной подхватить, отнести, чтобы через минуту ударить снова. В этом прибрежном котле она погибнет наверняка.
Павалыч, занятый приемом судна, не сразу заметил опасное положение девушки.
Три головы в волнах появились, две тут же исчезли, а третья продолжала оставаться на поверхности. Отбойная волна столкнулась с прибойной, и в этом хаосе исчезла третья голова.
Через несколько минут два человека показались на песке, они лежали: сейчас должен был обрушиться новый вал, который в своем хаосе мог увлечь их в океан. Они лежали, вонзив глубоко в песок свои ножи и держась за них. Когда волна отхлынула, они проползли несколько шагов и опять исчезли под новой волной. Наконец, они выбрались на берег. Двое мужчин, Зейд не было. Вдруг Зейд показалась на волне и снова исчезла в бешеной толчее. Павалыч кинулся в море...
Он вынес ее из воды.
Она наглоталась воды, ее рвало, и она долго лежала на тюфяке из водорослей, смотря в небо, по которому мчались тучи.
— Ну, ничего особенного, — говорила она студентам. — Я не могла поступить иначе, я должна была броситься в море. Кунгас мог погибнуть вместе с грузом и людьми.
— Ты права, — соглашалась Точилина, — ты не растерялась, ты бросилась... В этом ты совершенно права. Но ты могла погибнуть. А зачем? Ведь на твоем месте должен стоять опытный рыбак.
— Нет, я права, — тихо сказала Зейд.
— Новые рабочие? — говорил доверенный рыбалки Козару. — Хорошо, хорошо...
С северо-востока усиленно тянул ветер. К утру должны были появиться тучи, сырость и холод, но сейчас на берегу лежал померанцевый отблеск солнца, и теплом отдавал песок.
Козару посмотрел в сторону советской рыбалки, на точки катеров, на свои ноги, до живота обутые в резиновые сапоги, окинул взглядом постройки и пошел готовиться к ночи.
За линией штормового прибоя поднимались сухопутные пристани, где выгружались выволоченные на берег кунгасы. От пристаней шли катки к ручным рыборазделочным и к консервному заводику, поместившемуся в длинных легких бараках. Ничего не стоило перенести этот заводик в любое место. Около пристаней и рыборазделочных беспорядочно толпились бараки рабочих.
В бараках поддерживали чистоту. Постели размещались на нарах, пол устилали свежие цыновки. В каждом бараке была своя баня, то есть бочка, в нижнюю часть которой вставлена железная коробка для угля, а тонкая труба выведена в окно. Примитивная, она тем не менее служила свою службу.
Козару жил в том бараке, где была кухня и где помещалось большинство синдо.
Когда доверенный вошел в барак, ванна была уже готова. Торжественный пар подымался к крыше. Козару со вздохом облегчения стянул сапоги и разделся. Крепкий, полногрудый, с легкой желтизной кожи, он от постели побежал нагишом и, издав губами звук удовлетворения, присел в воде на скамеечку и опустил крышку. Из прорезанного в крышке отверстия торчала над бочкой коротко остриженная голова с выпуклыми, начинающими пунцоветь щеками. Доверенный ритмически покрякивал, потирал живот, грудь, шею. В бочке он любил вспоминать прошлое и думать о будущем.
Прошлое — лестница борьбы. Из тьмы несуществования подымался Козару шаг за шагом. Он был беден. Но кто может мириться с бедностью, пусть мирится: бедность, когда она вынуждена, не есть добродетель. Козару торговал в Иокогаме мелкими кустарными изделиями — буддами из бронзы, олова и нефрита, лакированными шкатулками, коробочками, ящичками и ножами из слоновой кости, богами, богинями и героями, изделиями из кораллов, раковин и цветных камешков.
Европейская война подорвала благополучие молодого Козару. Основные его покупатели — иностранные туристы — перестали приезжать в Японию. Моря были опасны, всюду шныряли немецкие подводные лодки, без малейшего стеснения пускавшие ко дну пассажирские пароходы.
Коробочки из дерева, камня и слоновой кости покрывались пылью, стеклянные изделия тускнели. Козару в один грустный день, задвинув стенки магазина, ушел в море рыбачить. И вот он теперь — доверенный на рыбалке. Две тысячи иен лежат на его счету в Чосен-банке.
Таково прошлое. А будущее?.. Будущее, когда к двум тысячам припишут ноль. Никто так не понимает очарования денег, как молодая Япония. Никто так не уважает свободного обладателя чековой книжки, как молодая Япония.
Сидя в бочке, отдаваясь массажу пара, он думал о доме и даче на берегу Внутреннего моря, живописнейшего из морей земли. Сладкое волнение вызывало в нем видение себя около домашнего водопада, окруженного детьми, отдающегося отдыху, изучающего поэзию, господина и пайщика доходных предприятий.
— Ц...а! — чмокнул он, откидывая крышку и начиная действовать мылом.
И вот он уже на цыновке, белый, жаркий, обмахивается маленьким мохнатым полотенцем, а через три минуты — на нарах, в светлом ночном кимоно.
В соседнем бараке разместились новоприбывшие. И здесь тоже готовились к обряду вечернего купанья.
— Что делается на родине? — спросил костлявый рыбак со шрамом через левую щеку. От простуды голос его сипел, и рыбак поминутно откашливался.
— Кхе, кхе... Что делается на родине, а?
— Трудно платить аренду, — отозвался Урасима, — а с рыбой такие дела, что неизвестно, кто будет нашим хозяином.
— Мы об этом одним ушком слышали, — заметил Юмено, влезавший в это время в бочку, тонкий, гибкий, похожий на девушку. — Вам подвезло, много безработных... Вы где нанимались?
