ко мне не бегай, я уже тебе раз об этом сказала. Иди, не бойся, ничего тебе не будет. Стисни зубы и жди, пока батька вернется.
— Я у вас хоть немножко посижу.
— Что ж с тобой делать? Сиди.
Когда Нюра вернулась домой, было уже часов одиннадцать. Ни тетки, ни матери она ни в чем не призналась. Сказала, что рано встала и ходила по улицам. Мать недоверчиво покосилась на нее и снова принялась журить. Но теперь она уже не кричала, а скорее упрашивала Нюру:
— Не дури, не гарцуй, как батька. Что взрослые делают — тебя не касается. Твое дело уроки учить да богу молиться да старших уважать.
Нюра равнодушно слушала все, что ей говорили. Ей хотелось одного: скорей бы уехала мать, скорей бы ушла на базар тетка, лишь бы остаться одной. В школу она уже опоздала и была рада хоть этому. «Стисни зубы,—вспомнила она слова Акимовны,—и жди».
В первое же воскресенье Карповна снова приехала в станицу. Она встретила Нюру без упреков. Сказала только:
— Ну что, коза?
Ласковый голос матери тронул Нюру, но еще слишком остра была обида, и она ответила холодно:
— Здравствуйте!
Потом стало жалко мать, и она добавила мягче:
— На базар приехали?
— Нет... Так... Тебя проведать.
Мать солгала, постеснялась сказать правду и покосилась на кошолку, оставленную ею у дверей. В ней лежали яйца. Это Марина опять послала ее торговать.
■— Так, дочка, так...—стараясь не глядеть на Нюру, она набросила на кошолку платок.—А тетя где?
— Сейчас придет.
Ну, хорошо...
А дальше разговор не клеился. Мать сидела и уныло пока-
чивала головой. Нюра подошла к печке, погладила кошку. На стене монотонно постукивали ходики. Прошло минут пять.
Наконец, отворилась дверь и вошла тетка. Она была возбуждена, недрвольна чем-то. Лицо ее покраснело от холодного ветра. Сбрасывая с себя кожух, она заговорила быстро:
—• И что оно делается? И чего только ни болтают люди! Ничего не поймешь. Кто божится, что наши уже под Москвой и советской власти уже нема, а кто гундосит, что красные уже под Ростовом, а Ивам Макарович разоряется, кричит, что Кубань будет отдельное государство, а добровольцы того не хотят, что Деникин против казаков пошел, против Кубанской Рады. А бабы болтают, что небесное знамение было и страшный суд надвигается. Сахару нигде нема, крупы нема, лавочник Мозгалев весь товар припрятал. Бумажки какие-то по ночам раскидывают. Что оно' делается? Не иначе, и правда, что конец света. Колесной мази, и той нема.
Карловна поделилась тоже новостью:
— Папашу встретила. Еду я с хутора, а меня догоняет кто-то. Оглянулась, а это он. Сидит на фуре, конями правит. И такой хмурый! Я испугалась, дала дорогу ему, поклонилась. Смотрю—коней придержал, остановился. Я опять поздоровалась, а он молча, значит, показал кнутом на постромки и коней тронул. Ничего не сказал мне. Я слезла с фуры, постромки поправила, а он уже далеко. Кони у него гладкие. Поехала за ним шагом. Еду да плачу, а он и ни разу не оглянулся. Видно, и правду люди говорят, что на том свете черти не будут так грешных мучить, как на этом свете нас батька мучает.
— На Ивана Макаровича он сильно злой,—косясь на Нюру, уже тише сказала тетка.-—Иван Макарович вокруг атамана день и ночь ходит, а папаша того не любит, он сам думает опять атаманом быть. Бешмет себе новый сшил, черкеску.
— Прости, господи! Одурел на старости. Да кто ж его теперь в атаманы выберет? С него ж песок сыплется.
Тетка ничего не ответила. Она не была у отца в такой немилости, как ее сестра. Выходя замуж, она получила в приданое и скотину, и деньги, да и сейчас жила неплохо. И покойный ее муж был зажиточным казаком. От него остался земельный пай. Она сдавала этот пай в аренду, и в скрыне у нее кое-что было припасено, хотя она об этом тщательно умалчивала.
— Что ж,—помолчав, сказала она,—наша женская доля тяжелая, а папашу бранить грех.
Кроме нее и сестры, у деда Карпо детей не было, и втайне она надеялась, что после его смерти ей еще кое-что перепадет из его богатства. Поэтому она даже радовалась, что сестра не пользовалась расположением отца, и сама не упускала случая что-нибудь шепнуть ему про Карловну.
В полдень, когда мать собралась возвращаться на хутор, Нюра проводила ее до калитки. Набралась решимости и спросила: 104
— А как же Фенька теперь?
— Чего Фенька?—насторожилась мать.
— Одна ж она...
— Ну и что?
— Трудно ей.
— Не мучь ты меня!—вдруг раздраженно крикнула Карповна.—Что ты мне душу вытягиваешь? Что я могу теперь сделать?
— Вы бы, мама...
Но Карповна не стала слушать и ушла.
Нюра постояла у калитки и вернулась во двор. Ее тихо окликнула Даша, и они сошлись на месте обычных своих встреч.
Даша за последние дни похудела и стала казаться старше. На лбу появилась даже морщинка.
— Ты не больная?—невольно спросила Нюра.
Даша улыбнулась. Такая хорошая была у нее улыбка, так ласково засветились ее глаза, что Нюра невольно придвинулась к ней, схватила за плечи.
— Ой, Дашка! Ты ж моя деточка дорогая.
— Ну, и деточка,—-засмеялась та.—Я теперь как старая бабушка. Честное слово, Нюрка, как бабушка. Такая стала серьезная!.. И мама больная и хату топить нечем. И что они, проклятые беляки, с нами сделали!
И ВДруг ГОрЯЧО:
— Слушай! Слушай, что я тебе скажу. Я тебе, Нюрка, верю. Ты ж поклялась, что будешь подругой мне. Иди до нас.
Нюра не поняла. Даша разъяснила:
— Беляков все равно' выбьют. Ты думаешь, в станице наших нет? Ты думаешь, что только одни жинки да старики от красных здесь остались?
— Ну? Что ты? О чем ты?
— А о том. Сама понимать должна. И еще знаешь, что? Сказать? Ты обрадуешься. Только, Нюра, клянись отцом, что никому не разболтаешь. Поклянешься?
Нюра внимательно слушала Дашу, взволнованная ее шопо-том, ее горящими глазами.
— Клянусь...—твердо сказала она.—Пусть мне на свете не жить, пусть я батю никогда не увижу! Говори.
И Даша ей открыла самый большой секрет:
— Оля опять в станице... Живет у бабушки Акимовны, только никто не знает. Степа один и видал ее. Недавно ночью из соседней станицы пешком пришла. Одна. Не знаю—останется здесь или опять уедет в город. Давай к ней сходим.
— Олька?—и
