— Милый, прошу тебя, уедем отсюда…
Заиграла музыка. Стремительный ритм как будто подхлестнул Арниса.
— Разрешите? — Арнису показалось, что его голос слышит весь зал.
Нора повернула голову. Улыбка ее исчезла как-то не сразу. Еще какой-то миг улыбались глаза и губы. Потом только губы.
— Спасибо… нет. Вы же знаете, что я не танцую.
— Да ну пойдем! — тупо повторил он.
И тут послышался голос Эрнеста:
— Успокойся, Арнис. Нора не танцует.
Арнис выпустил ее руку.
— Хороший ты парень, Арнис, только не впутывайся сейчас. Да что ты про нас знаешь? Да хочешь я тебе скажу…
— Арнис! — прервал его полный страха возглас Норы. — Он же пьяный, Эрнест, неужели этого никто не видит!
Подошел председатель.
— Ты, парень, у нас еще новенький, — сказал он. — Так знай: Томова Нора не танцует, и не след тебе на это сердиться…
— Томова? — Арнис вздернул плечи и взглянул на Нору. — Томова, говорите?
Председатель кивнул.
Арнис достал сигареты, но тут же сунул их обратно в карман.
— Томова… — повторил он, морща лоб. — А где же он, этот ваш Том? Говорят, я в его бригаде числюсь… Пусть выходит — с удовольствием с ним потолкую! — Арнис заметил исказившееся от страха лицо Норы, но это не остановило его. — Если встретите его, передайте, что Нора…
Что-то тяжелое хватило Арниса в подбородок, и он осел.
— Вот черти, так я и думал!.. — донесся от двери старческий голос контролера.
Подбежали люди. Арнис провел рукавом по подбородку и, глядя на Эрнеста, поднялся. Между ними была только Нора.
— Ну, ладно, Нора, — сказал он. — Дай нам потолковать. Может, ты скажешь, Эрнест… за что?
Смущенный взгляд капитана остановился на председателе. Тот подошел к Арнису и положил ему на плечо руку.
— Вот что, парень, — сказал он тихо. — Том к тебе уже не выйдет. Вот уже два года… Шторм… Вот так… И остались мы без лучшего капитана. И мы и Нора… — Председатель помолчал. — А мы в тот день пиво на их свадьбу варили…
— Виноват, — произнес сухими губами Арнис и, разорвав молчаливое кольцо людей, твердо направился к выходу.
На корабль он не пошел. Засунув руки в карманы, бродил по темным песчаным уличкам Зарциема. Сонные собаки из-за заборов провожали его хриплым лаем. Легкий ветерок доносил горьковатый запах черемухи. И вот ноги сами привели его сюда. Окно Норы было темным.
Спит. Все спят — и Нора спит.
И Арнис повернул к причалу.
Возле самого корабля он наткнулся на темную фигуру.
— Арнис, нам надо поговорить, я ждала тебя…
Взяв Арниса за руку, она поднялась на палубу. Увидев широко распахнутую дверь кубрика, Арнис нерешительно остановился.
— Вниз не пойдем. — Нора села на рыбный ящик. — Отсюда увидим, если кто идет. Так вот, милый, уедем отсюда к тебе, в Ригу… Ты слышишь?
Арнис кивнул.
— И уедем порознь — чтобы не было подозрений.
— А почему я должен скрываться? Хватит этого! Практика практикой, а крадучись уезжать не хочу.
— А я?
— И ты.
— Что ты знаешь! Ты не знаешь, как здесь на меня смотрят. Когда он в тот шторм ушел искать Эрнеста…
— Том?
— Ну а кто же еще? Эрнест вернулся, а его так и не нашли. С того дня и прозвали меня Томовой Норой. То какие-то школьники вдруг придут, то какие-то старики. Я ведь только еще из Риги приехала… И зачем приехала!..
Нашарив в сумочке сигареты, Нора закурила.
— Каждую весну рыбаки в память о нем в море венок бросают. И приходят ко мне в этот день. Сидят и молчат до поздней ночи…
Поднялся ветер. Слышно было, как с легким плеском о борт бьется мелкая волна.
— А почему нам не остаться? Должны же они меня понять.
— Понять? Тебя? — Нора нервно рассмеялась. — Мне смешно тебя слушать. Ты их просто не знаешь. Вот Эрнест тебя сегодня избил. И Том так же поступил бы — и не извинился бы, это здесь не принято. Даже ребятишки здесь дерутся, как волчата, молча, зубами сверкают…
Арнис повернул голову и долго смотрел на восток. Над далекими вершинами леса занимался зеленоватый рассвет.
— И как же ты прожила здесь два года?
Нора затушила окурок об ящик и улыбнулась.
— Я же была Томовой Норой. Это же придает силы, так сказать, наполняет гордостью… Э, да что там! Пришел ко мне председатель, говорил о погоде, о том, как рыбу коптят. А я вижу, не о том все. Наконец и о том заговорил: «Ты, Нора, в нашем поселке человек свой. Все к тебе с добром, полюбили… Так ты уж не бросай нас. Опять же без доктора… Сама знаешь — до города далеко…» Тут у меня глаза и открылись. Тут я и поняла, что все эти разговоры, все эти венки в мере, все, все — только чтобы амбулатория без фельдшера не оставалась… Какая же тут любовь?
— Послушай, ты это серьезно?!
— А что? Тот же Эрнест… И ты поверил, что он это из-за Тома?.. Дурак ты!
Арнис выдернул ладонь из судорожно вцепившихся пальцев и поднялся.
— Ступай домой, — тихо сказал он, и в голосе его был такой холодок, что Нора вздрогнула.
— Арнис, но ты же… — Она испуганно загородила ему дорогу.
На востоке уже брезжила заря. При свете ее растерянное и испуганное лицо Норы было цвета выгоревшей парусины.
— Иди, иди! И не бойся! Я-то промолчу… — Арнис с трудом подбирал слова. — Уедешь скоро… И никто ничего не узнает… И жить тебе будет легче… Ступай!
Арнис отстранил Нору и спустился в темный кубрик. Включив свет, он увидел сидящего за столом капитана.
Подняв голову, Эрнест помолчал, потом с грустным уважением произнес:
— Сильный ты, штурман, человек…
Юхан Смуул
Лик океана
Два наброска
1
Это было в начале июля 1955 года.
В южной и средней части Норвежского моря, где наш траулер уже три недели вылавливал весьма жидкую, да еще и непостоянную добычу, сельдь вдруг совсем исчезла. У капитанов, доклады которых мы здесь, на флагманском судне, слушали каждый полдень по радио, голоса стали брюзгливыми, злыми. Да и что за радость сообщать изо дня в день: «пятнадцать кило на сеть», «тридцать кило на сеть», «суточная добыча — полторы-две тонны»? Эти брюзгливые голоса выдавали настроение сверхнеудачливых команд, по этим голосам можно было представить себе более или менее точно, что сейчас происходит на палубах и в каютах десятков СРТ, рассеянных вокруг нас в радиусе трехсот миль. Люди выбирают сеть без всякого азарта, обычные в их разговоре шутки уступили место колкостям и резкостям, в движениях появилось какое-то утомление, вялость. Изредка отдельные сельди выбрасываются из сетей не энергичным коротким взмахом, а яростным нетерпеливым рывком. И слизь медуз просачивается к запястьям, несмотря на целлофановые нарукавники, и вызывает багровые болезненные ранки.
В эти унылые дни мне часто мерещились глаза сотен сельделовов, которые смотрят на сети злобно, устало и равнодушно. Они мне виделись всюду: на воде, в иллюминаторе, на потолке каюты. Глаза эти по-своему гармонировали с окружавшим нас диском Северной Атлантики, которая катила вокруг судна то четырех-пяти-балльную взбаламученную ветром островерхую волну, то серую мертвую зыбь.
Вечера в такие несчастливые дни всегда одинаковы: люди вполголоса клянут мастера лова за то, что он не может найти рыбу, капитана — за то, что он слушается мастера и считается с ним, кока — за то, что не умеет стряпать. А не то друг накидывается с бранью на друга только потому, что тот ненароком зацепился за его сапог. Каждый, кому доводилось хоть раз выбирать в лодку из моря пустую донную лесу, понимает такие вещи.
А вокруг равнодушно гудит Северная Атлантика, волны через неравные интервалы с шипением обрушиваются на палубу, и от вида белесого и беззвездного северного неба на душе становится грустно и одиноко.
Данные радиоразведки показывали, что летние косяки сельди, плывущие быстро и неглубоко, движутся к северу и что больше всего рыбы у норвежского острова Ян-Майен. Поэтому мы пошли на норд-вест, делая каждый день скачок в 80–100 миль. Чем больше мы приближались к Полярному кругу, тем светлее становились ночи. Вернее, ночи, как мы привыкли их понимать, кончились. Просто часа на два, с одиннадцати до часу, над океаном опускались серо-серебристые сумерки, настолько светлые, что можно было свободно, не напрягая зрения, читать. Сильное свечение полярного неба достигало своим краем судна, а со стороны Гренландии нас обдавало дыханием льдов, таким же, какое я ощутил два года спустя в Южном Ледовитом океане.
Погода становилась все лучше, а лик океана — все холоднее, но вместе с тем и дружелюбнее. Однако сильнее и памятнее всего впечатляли ночи, настолько белые, что казалось, от них веет ароматом анемонов. Поднимешься в полночь на капитанский мостик — и видишь вокруг бескрайнее водяное поле, вдали мягко сливающееся с небом. У него цвет ртути, чистый и блестящий. С запада катятся вялые и пологие старые волны. Единственное, что темнеет на величественной глади океана, — это прямая как стрела линия буйков дрифтерного порядка. Последние буйки, чернеющие точечками в трех километрах от нас, можно разглядеть лишь в бинокль. На горизонте, в сумеречной дали, дрейфуют темные СРТ с горящим глазом на корме. Два кита с широкими бурыми спинами бесстрашно и лениво всплывают то слева, то справа от судна, шумно дышат, будто вздыхая, и снова погружаются в глубины океана. А на воде за кормой спят тысячи ленивых, жирных чаек. Порой одна из них, более злая и чуткая, ударит клювом подругу, подплывшую слишком близко, а то несколько птиц сразу начинают бить крыльями. Слышно, как плещет вода под их ударами и как прорезают воздух грозные крики. Потом все опять затихает.
